Птенцы велосипеда

Виола знала о соседе немногое, но определенно больше других. Виетти весьма неохотно пускал кого бы то ни было в личное пространство. Он жил один, выезжал из дома лишь на какие-то таинственные аукционы и возвращался с очередным прямоугольным свертком. Коллекция картин требовала держать шторы полуспущенными: старое масло не терпело прямых солнечных лучей. Как-то Лоренцо обмолвился о сыне, который живет далеко и практически не выходит на связь. Виола не стала расспрашивать, чем определенно заработала несколько очков в глазах Виетти.

Кроме брачных песен голубей в утренней вышине раздавался громкий свист стрижей. А теперь Виола прислушивалась еще и к тоненькому писку, доносящемуся со стороны балкона Фаллани.

Голубой, потрескавшийся от солнца велосипед висел снаружи перил, и Виола ни разу не видела, чтобы его оттуда доставали. Велосипед принадлежал Паоле, это был подарок ее отца, и когда-то она и правда ездила на нем в магазины и по делам. Но после тяжелых родов Нико Паола долго восстанавливалась, успела располнеть, и велопрогулки сначала перешли в разряд «немного позже», потом «когда-нибудь», и, наконец, в «Господи, да зачем?». Однако избавиться от голубого символа ее молодости она не могла.

Синьора Франческа Риччи не раз делала Паоле замечания по поводу вида ее балкона, включая общую цветную неразбериху и, конечно, пресловутый велосипед. При взгляде с улицы привлекал внимание именно балкон Фаллани. По мнению синьоры Риччи, он создавал неблагоприятное впечатление обо всех жильцах. Паола оправдывалась, что кладовая для их квартиры, в отличии от квартиры самой синьоры Франчески, не предусмотрена, два велосипеда близнецов висят под потолком у входа, повесить третий просто некуда, как и поставить, к тому же он может упасть на Анджело…

Прошлым вечером скандал разгорелся сызнова, синьора Риччи потрясала бумагой – жалобой в мэрию на несоответствующий стандартам исторического центра внешний вид дома и требованием немедленно убрать все, что оскорбляет ее взор.

– Хорошо, синьора, – сдалась Паола, – Как только Рикардо вернется, попрошу его снять велосипед.

– Нет! – воскликнули хором дети.

– Я смертельно устала от всего этого, – со злостью отмахнулась от них Паола. – Сегодня же выставлю его на мусорку.

– Может, мы пока найдем место у себя? – предложила Виола.

– Не надо, не надо! – умоляли Ноа и Нико, чуть не плача, а Виола с Паолой не могли понять, почему дети так сильно взволнованы. – Там гнездо, мама! – наконец, пояснила Ноа, – Там яички!

Виола пригляделась и увидела крохотный пучок веток между колесом велосипеда и нижней кромкой балкона. Если бы не дети, никто не заметил бы этой маленькой детали. Виола с подругой поспешили наверх. Чтобы разглядеть гнездо, нужно было отодвинуть складной стол, ворох туристических палок и высунуться за перила. В аккуратном круглом углублении и правда оказались три маленьких белых яйца. И мать-воробьиха сердито чирикала тут же, сидя на краю черепицы на крыше Виолы.

– Пожалуйста, мама, – Нико дергал Паолу за юбку, – пускай они выведутся!

– О Мадонна, еще этого не хватало! – возопила синьора Риччи и демонстративно спустилась вниз, прошла по кольцу и бросила конверт в ящик для писем на площади.

– Мама! – причитал Нико.

Паола гладила его по голове:

– Ничего, малыш, все как-нибудь устроится.

– Я не думаю, что сюда завтра же пригонят карабинеров[2], – улыбнулась детям Виола. – Успокойтесь.

Итальянская бюрократическая машина и правда была до смешного медлительна и неповоротлива. Байками, как на письма и обращения отвечали годами, а то и десятилетиями, мог поделиться любой. Лоренцо рассказывал про своего знакомого из Новары. К нему средь бела дня заявился спецназ, уложив всех домашних носами в пол из-за того, что человек, арендовавший у них квартиру шесть лет назад, как оказалось, принадлежал к некой террористической организации.

Виола успокоила детей, увела с балкона под предлогом того, что воробьиха не сможет вернуться к своим яйцам, пока здесь кричат. Но сама все же не до конца была уверена в том, что говорила. Иногда и палка стреляет, закон подлости никто не отменял. Вряд ли сотрудники городских служб озаботятся благополучием крохотного гнезда, притулившегося за шиной велосипеда.

Глупые прикормленные человеком птицы селятся так опасно близко к рукам, что их кормят. Те же руки их убивают. Короткая ли память у воробья? Ведь даже если гнездо разрушить, то птицы снова будут искать себе пристанище, каждый раз надеяться на лучшее.

Виола слушала чириканье со стороны балкона Фаллани и составляла в голове разговор с детьми на случай, если это чириканье внезапно прекратится.

***

Если провести пальцем по сухой черепице и прислушаться, можно вообразить, что это шорох далекого обвала в горах. Или эхо ползущего в старинных катакомбах змея. Черепица горячая, шершавая, бывает покрыта пятнами сухого мха или лишайника. Тогда можно устроить еще и ветер в микро-лесу, посмотреть, как ломаются крошечные деревья. Наверху слышно многое из того, что недоступно внизу. Может, поэтому людей тянет к небу? Хотя компанию Алессандро на крышу гнало, скорее, желание отдалиться от мира серьезных взрослых. Ну и кайф нарушить правила, в прямом и переносном смысле поставить себя у самого края. Покрасоваться перед приятелями, но прежде всего – перед самими собой. Они всегда знали, где открыта лестница или люк на чердак, где сломан замок. Давид подозревал, что в половине случаев они ломали его сами. Он не спрашивал.

С этой компанией Давид чувствовал себя иначе, чем с Мартино или со школьными приятелями. Иногда тревожно, порой неудобно и стыдно, если кто-то из мальчишек превышал свои лимиты алкоголя и начинал творить дичь. Но в целом здесь было классно. Время с ними ощущалось отдыхом от себя-другого. А может, настоящий Давид должен быть сейчас дома, учить историю на завтра и играть с Ноа. А другой – напротив, вот этот, что сидит, привалившись к трубе, похожей на маленький красный замок, щурится на закатное солнце и ведет пальцем по черепице.

Большинство парней из компании были знакомы Давиду лишь поверхностно. Порой они жестко задирали друг друга. Но к Давиду не лезли, потому что его приводил с собой Але.

Але и свои, компанейские, звали Alato[3] – он вечно витал в облаках, вел себя порой еще более странно, чем его пьяные или накуренные приятели. Был как бы со всеми и ни с кем, здесь и нигде. Мог внезапно встать и уйти посреди веселья или общего разговора. Алессандро уже почти исполнилось семнадцать, он дважды оставался на второй год. Давид немного знал его обстоятельства. Они познакомились в детском саду Ноа. Других детей забирали родители, тети, дедушки с бабушками, Давид с мамой забирали Ноа по очереди, частенько за ней приходил и Джакомо. За своей сестрой Але всегда приходил сам, Давид ни разу не видел других его родных. Из скупых обрывков фраз понимал: и хорошо.

На Алессандро все смотрели как на пыль под ногами: маэстры в детском саду, учителя в школе, даже одноклассники. У таких, как он, будущее предопределено заранее. А ведь он на самом деле был умным, иногда под настроение такую философию задвигал, только держись. И умел слушать, что вообще редкость – тот же Мартино настоящая балаболка, поди вставь хоть вздох в поток его слов.

У Давида Але вызывал симпатию и интерес, порой острую до боли жалость и раздражение. Говорить с ним можно было бесконечно и обо всем, но это если суметь его поймать. Порой парень пропадал на несколько дней кряду. Давида восхищало то, что Але, казалось, вообще ничего не боялся, включая карабинеров, и знал многое из того, что самому Давиду лишь предстояло узнать. И многое из того, что нормальному человеку знать и не надо – спокойней спать будет.