Птица, летящая к небу

Мама говорила, что я могу «набраться всего» в Интернете. И что там помойка и грязь. Маме это хорошо известно, потому что у нее самой телефон современный, и она любит рассылать родственникам и знакомым «гифки» – анимированные картинки ко всем религиозным праздникам.

Родители спорили и ссорились, победила, понятное дело, мама. И мне купили простой кнопочный телефон, по которому можно звонить.

Сейчас я стояла в стороне и молча смотрела на это веселье. Почему мне не смешно? Ведь смеются все, даже наш пожилой охранник. На хохот вышла повариха из столовой, выглянул из своего кабинета Константин Игоревич, учитель ОБЖ, подтянулись старшеклассники из второй раздевалки и уборщица. Всем смешно, а мне нет. Потому что смеются над моим уродским ботинком? Или еще почему-то? А почему смеются они? Потому что Плужин так оделся и ведет себя как очень странная девушка, у которой явные проблемы не только с ногой, но и с головой?

Если не участвовать в общем веселье, а смотреть со стороны, то люди кажутся очень странными. Это так же, как трезвому смотреть на пьяных.

Я так однажды смотрела: меня первый и последний раз послали в летний лагерь, и там сразу же, на второй день, мальчики купили вино в соседнем поселке, напились и напоили девочек, которые не отказывались, а, наоборот, просили выпить. И потом все, человек десять, пришли в нашу шестиместную комнату и стали танцевать, кого-то тошнило, кто-то из девочек стал раздеваться и показывать мальчикам грудь, а они снимали на телефон и требовали показать еще что-нибудь.

На шум подошел вожатый и выгнал мальчиков, а девочек заставил выпить активированный уголь и снотворное, чтобы они поскорее утихомирились и не орали. Я сидела в углу и смотрела на всё это. А на следующий день попросила маму меня забрать. Мама уговаривала меня остаться, ругала, не хотела ничего слышать. Тогда я сказала, что девочки разрисовали икону из журнала – пририсовали Спасителю усы, клыки, рога. Мама взяла отгул и через два дня примчалась за мной. Мог сразу приехать папа на машине, но мама хотела сама во всем разобраться и убедить «детей» больше так не делать. Мама требовала показать ей этот журнал и рисовальщиков. С большим трудом мне удалось ее отговорить, притворившись, что у меня болит живот от утренних котлет. Мама взвилась – был Троицкий пост – переключилась, и мы уехали. Мне было стыдно, и я себя странно чувствовала. Я победила маму, которую очень трудно убедить и невозможно победить, потому что я умно наврала. Этого в принципе не должно было быть, так всегда говорит сама мама – что ложь обязательно когда-то выйдет наружу. «Сколько веревочке ни виться…» – повторяет она. Но вот прошло два года, и если я сама маме об этом не расскажу, никто не узнает правду. Значит, веревочка эта вьется внутри меня? Иногда тревожа, щекоча, но никто ее не видит. И не увидит, если я не проболтаюсь.

Сейчас в раздевалке я смотрела на то, как хохочут, кривляются, упиваются весельем остальные, и чувствовала себя инопланетянином, который наблюдает за совершенно чуждыми ему живыми особями. Может быть, я сошла с ума? Разучилась смеяться? Ведь не могли все остальные сойти с ума? Что здесь смешного? В моем ортопедическом ботинке? В Плужине с криво накрашенными губами, которому совсем мал мой ботинок, и он его сейчас безжалостно растаптывает? Ботинок, за который мама заплатила, как за новый телефон, в котором есть волшебная возможность выхода в придуманный людьми мир, где сейчас все живут, а меня там нет.

Я встала с банкетки. Вот сейчас я подойду к Плужину, толкну его или дам ему в лоб, он еще не вырос, может, и не вырастет уже, с меня ростом, щуплый. Ноги мои не шли. Не оттого, что у меня одна нога выросла короче другой, а оттого, что я труслива, как последняя овца в стаде. Вот это всё стадо, а я в нем – самая жалкая и трусливая овца, последняя, хромая.

Я сделала шаг вперед. Во рту у меня всё пересохло. Надо на глазах у всех подойти к нему и что-то сказать или что-то сделать. Или не надо. Таисья часто повторяет: «Око за око сделает весь мир слепым». Я ударю Плужина, Плужин ударит меня и еще кого-то, или я не отомщу лично Плужину, но ударю кого-то слабого… Ну, допустим, я никого не ударю. Вообще никого. Никогда. Меня загрызут волки, как обычно в стаде и происходит – загрызают слабейшего. И об этом я тоже знаю, благодаря широкому кругозору Таисьи и ее рассказам о нашей прекрасной планете.

Народу постепенно стало надоедать. Плужин немного растерялся, потому что все расходились, он попробовал выкрикнуть что-то «угарное» с матом, но к нему неожиданно подошел Константин Игоревич и сказал: «Ну, всё, давай!» И подтолкнул его. Плужин нарочно упал, перекатился по полу, задрал ноги, схватился за голову и за бок, заорал, завыл, это на несколько секунд остановило расходившихся зрителей, все сняли себе еще по «истории» – о том, как учитель толкнул ученика и тот ударился головой, и пошли на седьмой урок или домой.

Плужин наконец сел, успокоился, сдернул ботинок, отшвырнул его в сторону и выматерился. Заметил меня, показал мне средний палец. Странно, отчего он так разозлился? Был ведь героем раздевалки целую перемену, наберет кучу лайков «ВКонтакте».

Я шла домой мимо нового сорокавосьмиэтажного дома, который строился во дворе рядом с нашим домом. Нам невероятно повезло – наш дом оказался с такой стороны, что на него не попадает тень от нового дома. А остальным трем соседним домам не повезло. У одного теперь света не будет никогда – так расположен новый огромный дом.

Говорят, когда-то и наш дом снесут, и мы поедем жить в другое место, но моя мама участвует в общественных слушаниях в нашем районе и всегда голосует против новых строек. Поскольку наш дом пока обходят, не сносят, мама с гордостью говорит, что в этом есть и ее вклад.

Сейчас над последними этажами, уже построенными, но еще не облицованными, висели низкие влажные облака, и казалось, что дом живой и дышит этим серым мокрым туманом. Если бы у меня был хороший фотоаппарат в телефоне, я бы обязательно сняла это странное сооружение с множеством черных незастекленных окон и большой пухлой шапкой из светло-серых рваных облаков. На моем всё равно ничего не получится.

Я шла мимо бесконечного ярко-голубого забора, огибающего стройку, и думала о невероятной несправедливости жизни. Ну почему – я? Почему не Тюкина, не Вероника, не Ангелина, не кто-то еще, почему именно – я? Мама говорит – это испытание, и оно мне по силам. Дается всё только по силам. А зачем мне это испытание? Почему я должна страдать? За что? Почему вообще люди умеют страдать? Зачем нам это свойство?

Глава вторая

– Ты видишь, какая она стала? Видишь? Как будто в нее вселился кто-то. Ты слушаешь иногда, что она говорит?

– А что она говорит?

– Ну, ужас какой-то, Саша! Странные вещи! Всё рассуждает, рассуждает, я говорю – хватит думать о том, что невозможно понять…

Я проснулась непонятно отчего. Родители разговаривали не очень громко, но в нашей комнате с Вовой была приоткрыта дверь, и всё было слышно, потому что у нас смежные комнаты. Может быть, я проснулась из-за своего сна. Мне снилось, что на меня надвигается что-то огромное, черное, не имеющее четких контуров, колышущееся, и я чувствовала, что это неотвратимо. Вот сейчас оно приблизится, поглотит меня, а я не смогу ничего сделать. И после этого не будет ничего. И я проснулась.

– Почему, Саша!..

– Тань…

Я слышала, как папа вздохнул, встал, подошел к окну, открыл форточку, чиркнула спичка, и потянуло сигаретным дымом.

– Дай мне тоже!..

– Ты что? – тихо засмеялся папа. – А пост?

– Что пост, что пост?.. Ну, пост… Покаюсь завтра. Всё равно идти на исповедь. Скажу: «Слаба, не смогла…» Ужасно, Кристинка – калека.

– Давай ей имя поменяем.

– Ты опять? Как можно такое имя менять?

– Ей не нравится, мне не нравится…

– И мне не так уж нравится. Но ты же понимаешь – имя особенное… И, главное, когда называли, я еще не знала, как изменится моя жизнь, как будто чувствовала… Как можно менять? Что с ней будет, с калекой?