Птицеферма

— С-сууу-каааа….

Не знаю, собирается ли он еще что-то добавить к этому названию, но не даю ему такой возможности: мое колено на этот раз встречает его лицо.

Зря только сарафан стирала, теперь весь подол в крови из разбитого носа.

Пингвин оседает на крыльцо, с грохотом считая своей массивной задницей ступени.

— Теперь я удовлетворена, спасибо! — кричу ему сверху.

И пусть Филин только попробует мне что-то сказать по этому поводу. По его самописным законам, женщина не имеет права отказывать в физической близости только своему сожителю. Остальные могут получить что-то только по взаимному согласию. Так вот, я своего согласия не даю.

— Я тебе этого не забуду, — обещает Пингвин.

— Не забывай, — соглашаюсь. — Особенно когда снова решишь поиметь кого-то против его воли.

И скрываюсь в бараке.

* * *

Залетаю в комнату, все еще пылая праведным гневом.

Ошиблась Сова, ошиблась. Несмотря на то, что я пытаюсь вести себя осторожнее, у меня не выходит. Это как с Кайрой и нашими с ней потасовками: пока меня не трогают руками, я могу сдержаться. У меня и в мыслях не было связываться с Пингвином, если бы он не попытался применить силу.

К тому же, Пингвин неустойчиво стоял на краю лестницы и не ожидал нападения. Я точно знала, что смогу его уложить. И уложила. А теперь мне следует ходить и оглядываться, на случай, если ему все же придет в голову отомстить. Дура.

С порога кидаюсь к шкафу в поисках чистого платья.

Мой праведный гнев плавно трансформируется в злость на саму себя. Ну чего мне стоило броситься с крыльца вниз, как и ожидал от меня Пингвин? Он не успел бы поймать…

Слышу, как скрипит кровать. Не оборачиваюсь.

Пересмешник подходит ко мне, останавливается за спиной. Мне кажется, чувствую его приближение каждой клеточкой своего тела.

— Все нормально? — спрашивает осторожно. Не касается, не подходит слишком близко.

— Нормально, — буркаю.

— Повернешься?

Нет. Не хочу. Нужно успокоиться.

Но я снова не сдерживаюсь — поворачиваюсь. Пересмешник находится от меня на расстоянии вытянутой руки. В штанах (значит, наведался в свою бывшую комнату), но с голым торсом, только с перевязкой из моей порванной на лоскуты простыни поперек ребер. Глаза серьезные, внимательные. И у меня возникает вопрос: какого черта я прежде пялюсь на его тело, а только потом поднимаю взгляд к лицу?

— Чья кровь? — спрашивает спокойно, оценив мой внешний вид.

Хлынуло из Пингвиньего носа на славу — мой сарафан будто обдало струей из-под крана.

— Пингвина, — отвечаю нехотя.

— Приставал?

— Нет, — бормочу, отводя взгляд, — случайно разбил нос о мое колено.

— Я с ним поболтаю.

И столько уверенности и скрытой угрозы в этом голосе, что я снова вскидываю глаза.

Я ничего не понимаю. Ни-че-го. Почему Пересмешник так ко мне относится? Отчего снова готов спасать и оберегать, когда сам вчера едва не погиб? Опять же, по большей части из-за меня.

Что за привязанность с первого взгляда? А если мы были знакомы в прошлой жизни, то тогда какого черта он мне лжет?

Терпеть не могу игры.

Ненавижу ничего не понимать.

— Ты не мой телохранитель, — огрызаюсь, отступая назад.

С размаха врезаюсь спиной в дверь шкафа. Шиплю от боли, потираю ушибленное место.

Вспышка. Глаза затопляет белым светом.

Еще одна…

— Хватит! — кричу, сбрасывая чужую ладонь со своего плеча. — Ты не моя нянька и не мой ангел-хранитель!

— Эм… — звучит за спиной. Осторожно, будто если со мной говорить резко, то могу и накинуться.

— Хватит! — уже рычу.

Мы в каком-то полутемном помещении. Входная дверь с ободранной обивкой, штора, наполовину сорванная с карниза и висящая на нескольких последних петлях. Сама ткань грязная, засаленная. Под ногами осколки битой посуды, смятый пустой пакет из-под какой-то сублимированной пищи.

Сверху слышится грохот.

Вскидываю глаза. Мы стоим у подножия лестницы. Она не такая, как в доме Валентайнов, — широкая, с резными перилами. Эта лестница узкая, с протоптанными ступенями и давно не метенным мусором по углам.

Сверху летит пустая бутылка. «Бум», — падает на первую ступень. «Звяк», — на следующую. «Дзинь», — катится дальше.

Как завороженная, слежу за полетом пустой тары до тех пор, пока та не преодолевает всю лестницу и вдребезги не разбивается у моих ног.

Со второго этажа доносится отборная брань. Голос хриплый, но совершенно точно — женский.

— Эм, я вызову медиков…

Шмыгаю носом, обнимаю себя руками, но так и не оборачиваюсь.

— Я сама вызову бригаду. Я сама со всем разберусь, — перечисляю резко, будто каждым словом вколачиваю в стену гвозди. — Это — мое дело. Это — мои проблемы. Уходи!

— Эмбер, я хочу помочь.

Ник настолько редко зовет меня полным именем, а не сокращением или придуманным им прозвищем, что это обращение бьет сильнее любой пощечины. Он на самом деле за меня волнуется. А ещё сейчас — жалеет меня. И от этого мне особенно тошно.

— А я хочу, чтобы ты ушел! — рявкаю; крепче обнимаю себя руками, стою, всматриваясь в осколки на протертом до дыр коврике у подножия лестницы.

Молчание. Минута промедления. Быстрые шаги, щелчок замка и хлопок двери. Мелодия снимаемой сигнализации с флайера, припаркованного у дома. Щелчок, удар дверцей и звук заведенного двигателя. Рык мотора. И… тишина.

Опускаюсь на корточки прямо там, где стою. Обхватываю руками колени и сотрясаюсь от беззвучных рыданий.

От этого ты хотела убежать? Это ты пыталась исправить?

— Эмбер! Ты заказала еще выпивку? — несется недовольный голос со второго этажа. — Приедет на каникулы раз в полгода и то помощи не дождешься! Вырастила на свою голову!..

До крови закусываю губу. Надо собраться, нужно себя пересилить. Я только что получила стипендию, мне хватит и на медиков, и на новые шторы…