Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

— Пане Леосю, — заговорила, снова переходя на «вы», — как все-таки много прозы в жизни! Такой вульгарной, но, к сожалению, неизбежной!..

Он помолчал. Потом спросил:

— О чем вы хотели меня попросить? Какую просьбу не досказали?

В свою очередь, и она помолчала. А потом:

— Хм! И вы, вижу, не совсем лишены рыцарских чувств.

— Не говорите пошлостей, Чеся. Ее тут и так было достаточно.

— У меня или у вас?

— Конечно, и у меня. Однако же и вы… Так чем же вам помочь?

— Ну что ж… Я вас хотела попросить… купить наш дом для колхоза.

— Это и все, что вам пришло в голову?

— Да и то ради мамуси хотела просить.

— Уж не те ли расписочки беспокоят и вас? Молчите… Неужели вы вспомнили, что Мукосей мой двоюродный брат? И я могу уговорить его вернуть их вам? Опять молчите… Как и тогда, когда я приезжал с письмом? Эх, панна Чеся! Ну, пускай уж мать, старая пани, больной человек… А вы? И столько говорить об отчизне, о гордости… Простите, это не Польша — все эти ваши расписочки, то, чем дохнуло от них! Так же как не Советский Союз, не Беларусь — весь этот ваш… Мукосей… Ничего, договоритесь, он еще придет. Все уладите. А я благодарю вас за откровенность. Хотя бы такую.

Она встала. Запахнула еще раз халат, даже прижала его пальцами под шеей.

— Добраноц пану, — сказала глухо. — Уже очень поздно.

Лицо ее было так близко, что даже во мраке видно было, какой холод источали глаза.

— Вот это правильно — поздно, — ответил он с улыбкой. — Поздно даже и для ненависти. Проводите меня, пожалуйста. Через дверь.

На крыльце он хотел что-то сказать, даже начал, но осекся на ходу и только выдавил:

— До видзэня.

…Через несколько минут на засеянном поле встретились два человека.

Они не хотели этой встречи — ни тот, что шел от деревни, ни тот, что из бывшего имения. Видно, наткнулись друг на друга в темных кустах своих раздумий.

— Что, перерешил? — спросил один из них, глядя прямо в лицо другому. — За дом идешь набавить или, может, вернуть расписочки?

— А ты… снова компанию с ними водишь?

Один глядел другому в белесое, поклеванное оспой, такое знакомое лицо, полное глубокой и крепко осевшей ненависти, смешанной с хитрой, осторожной трусостью. И в душе того, кто глядел, как в водовороте, то всплывали, то уходили во тьму клочки горьких воспоминаний…

Анонимки… Бездушие тех, кто им верил. «Добрый день! Как живешь? Ай-ай-ай, как жаль, брат!..» Это — на устах у тех, что тайком марают жизнь «благонамеренными» писульками без подписи… Сколько их там было, в той зиминской папке?..

Идиотская жадность, с которой этот самый… панский благодетель таскал, что мог, с советских машин, брошенных при отступлении, таскал потом и с немецких, таскает, конечно, и из колхоза!..

Кулак, вооруженный мотоциклом, электрической лампочкой и радиоприемником, слепой, неблагодарный подлец, который, пользуясь благами социализма, не живет, а все ладится как-нибудь «пережить», «дожить», в надежде на ту магическую «перемену», что придет наконец на зов его обросшей щетиной души эгоиста, собственника…

Затаившись глубоко, он ото всех оторван, даже от сыновей, а живет и отравляет все вокруг…

— Ну, а как расплатился с тобой Щуровский за то, что ты посоветовал им сбежать в гарнизон?..

— Пойди и донеси на меня. Так и поверят, что это я, а не ты им сказал. А я расскажу пустячки. Про панские теплые ноги. Пожалеет тебя твоя эсбээмовка!

Затем раздался звук, похожий на тот, с каким упрямый дровосек опускает топор на сучковатый чурбак.

Один из них взвизгнул, как заяц, задрав ноги на мягкой земле, а потом, поняв, что это еще не конец, вскочил и, в тяжелых сапогах, побежал не по годам резво. Прямо в поле.

Другой, сделав несколько шагов по меже в ту сторону, где была деревня, почувствовал, что глаза его наполнились горячей влагой.

Обида. Горькая… На самого себя.

13

Звоночки-жаворонки угомонились в зеленях до утренней зари. Урчит за взгорком и светит фарами трактор. Кто-то, припозднившись, возвращается лугом и тревожит чуткого горюна чибиса, стон которого, отчаянный, красиво-печальный, накладывается на однообразный, но по-своему приятный и стройный лягушечий хор.

Длинное деревянное строение, покрытое шифером, снова полно звуков. Жуют крепкие челюсти, звенят кольца и цепочки обротей, фыркают мягкие, теплые храпы.

Нет покуда только Метелицы.

И старший конюх Хомич, явившийся на ночное дежурство, с удовольствием строит догадки, где может быть бригадир…

…Когда бригадир наконец подъехал к конюшне и, молча, легко приземлившись, стал не спеша снимать со своей быстроногой буланки седло, Мартын не выдержал:

— Здоров! Говорят, ты, браток, нашел вчера силосную яму?

Вместо ответа Леня протянул ему поводья:

— На!

Сам он понес седло.

Потом они вышли из теплой тьмы в прохладу под звездами, и Хомич, чтоб подойти с другой стороны, вспомнил:

— А сигареток я твоих не трогал. Держи!

Выспавшийся за день, да и вообще склонный побеседовать на любимую тему, Мартын снова стал подбираться к тому же:

— Поосторожнее бы тебе, браток, а то все без оглядки, как тетерев…

Леня молчит.

— Стоит ли из-за баб? Их, брат, нужно только оглаживать…

Ленины подошвы никак не могут оторваться от земли. Снова дохнуло ненавистью и угрозой — он вспомнил белобрысое, рябое лицо и, одолевая комок в горле, спросил:

— А что ты слышал?

— Оно, браток, холера его ведает, завсегда так: рыло спрячешь — хвост вылезет, хвост уберешь…

— Да говори ты как человек!

— Тебе — говори, а сам ты мне небось ни слова… Верка моя была у них, когда ты панский погреб смотрел да перед крыльцом выплясывал на седельце… Она там у пани какие-то польские тряпки покупала. Верка будет молчать. Я сказал. Ну, а возвращаться зорькою надо осторожней. Я как раз дома был…

— Прощай!

— Иди, браток, набегался за день с «козой» да натрясся в седле, коли ж еще и к той козе… Хе-хе-хе!

Это было сказано уже вслед.

…Леня шел тихим шагом, так как путь, к сожалению, был недалек. Усталости почти не чувствовал: впереди ожидало кое-что потяжелее… Даже шапку держал в руке и китель и ворот рубашки расстегнул…

«Как тяжко!.. Все теперь имеют право копаться в этой пошлости: и те, в гнилом, затхлом шляхетском гнезде, и этот… Ну, а сам ты кто? Он, Хомич, просто веселый бык. А ты — бык с психологией. Его и старость не берет, а вот ты — ты вздумал сейчас подправить свою чистую молодость?.. Сейчас еще дети встретят… Нет, сегодня, пожалуй, поздновато».