Птицы в небе

Копать сначала было тяжело – сильно кружилась голова. Игнатьев кривился от боли, которая тюкала и тюкала в такт движениям. Комья сырой земли липли к лопате, грязное месиво с трудом подавалось.

Снег валил стеной, укрывая чёрный остов дирижабля, видневшийся смутно невдалеке.

Закопав оружие, Игнатьев ушёл в посёлок за полицией. Саша спустилась в подвал, время тянулось очень медленно. Она вставала, принималась кружить по подземелью, чтобы согреться.

Но всё-таки полиция оказалась расторопнее, чем обычно, заявление о поджоге и гибели друга от сына Михайлы Игнатьева как никак. Сынок конечно со странностями, но, может так статься, что ответ держать-то придётся перед отцом.

Походили, с сомнением оглядывая пожарище. Фотограф мелькал вспышкой. Составили протокол. Дело уже было к вечеру, когда увезли Илью. Городовой поехал в деревню, искать свидетелей. Игнатьева забрали до выяснения обстоятельств.

Отпустили часов через шесть, уже под вечер. Игнатьев рассказал, что Илья жил у него, что про его родителей он почти ничего не знал, потому что Илья не любил рассказывать. Кажется, парень был откуда-то из-под Рязани. Знал, что отец его, каменщик, погиб на строительстве. Мать вскоре вышла замуж за его брата, отчим крепко поколачивал Илью. А вот адреса точного Игнатьев не знал. Отвечал Игнатьев односложно – не знаю, кто мог поджечь, может, и газ, но тогда рвануло бы, ссоры не было, пьяной драки тоже… На него смотрели с сожалением и даже пренебрежением. «Как же… не было пьяной драки, сам-то, может, и не выглядит выпивохой, но вот его работники… Пока не было хозяина, перепились, прибили этого бедолагу, испугались и подожгли. А может, таки и сам. Непутёвый, одно слово, но держится хорошо…» – думал, поглядывая на опрашиваемого, городовой. Он то и дело подходил к печи и грел ладони, прижав их к стене в изразцах.

Игнатьев вернулся к ночи. Снег перестал идти, похолодало. Земля схватилась стылой коркой.

3. Тесак на коленях

– Единственное, что в подвале есть из еды, – сказал Игнатьев, – это бочка солонины в погребе, вино, кстати, очень неплохое, и мешок картошки. Благодаря Илье.

И посмотрел на Сашу.

– Замёрзла, – сказал он.

Она кивнула. Потом нерешительно сказала:

– Я боюсь возвращаться назад.

– Не возвращайся.

«Словно напрашиваюсь, чтобы остаться. Что он подумает?»

– Мне бы только переночевать! – пробормотала она.

– Ночуй, сколько хочешь, – отрезал Игнатьев, пошарил на стеллаже возле входа, зажёг свечу и хмуро улыбнулся: – И хватит об этом, неужели ты думаешь, я тебя прогоню? Даже не надейся.

Отвернувшись, он присел на корточки и открыл кованую дверцу железной печи. Печка была удивительно хороша и казалась здесь, в этом подвале, лишней. Бока, покрытые вязью чугунного литья, с крапинами самоцветов, в полусумраке отливали холодным блеском. Узенькая и аккуратная, башенкой, она высилась метра на полтора от пола, имела три маленькие дверцы – одна под другой.

– Лучше перенеси свечу поближе, – сказал Игнатьев, и Саша обошла его со свечой в руках.

– Красивая, – сказала она.

– А! Из дома привёз, – улыбнулся Игнатьев, – мать настояла. Кажется, разве такая может обогреть зимой целый ангар. Но когда разгорится, жар от неё немалый. Наверху, в ангаре, у меня было газовое отопление. И здесь трубы проведены, – он кивнул куда-то в темноту, сунул ещё одно поленце в узкую дверцу, продолжая говорить: – Не очень удобная, зато быстро растапливается. И, пока котёл и трубы не проверю, газовую горелку запускать опасно. Снимай пальто, оно совсем мокрое, возьми свечу и вон там, в шкафу, ищи сухое. Бери всё, что хочешь, – крикнул он ей вдогонку.

Саша прошла к противоположной стене. Стеллажи у входа перегораживали подвал надвое. Большое помещение тянулось почти до самого конца бывшего ангара. Стены обшиты тёсом. Пол покрыт широкой двухдюймовой доской. Стеллажи вдоль стен. Заваленные оружием всякого калибра, молотками, пилами, долотами, свёрлами, паяльными лампами, обрезками металлических труб разного диаметра, листами железа и прочим, они «съедали» собой всё пространство, оставляя лишь малую часть у второго из трёх имевшихся люков.

Здесь, за стеллажами, перегораживающими подвал поперёк, стоял широкий топчан со скомканными одеялами и подушками, печка с кучей дров, стол из четырех обрезков металлических труб, перекрытых листом клёпанного толстого железа, заваленный грязной посудой, такие же клёпанные три стула. Дальше в темноту уходили два старых шкафа. Большие, трёхдверные, они оказались набитыми тряпьём. За ними виднелась бочка и наполовину пустой мешок. «Единственное, что в подвале есть из еды, это бочка солонины, вино, кстати, очень неплохое, и мешок картошки», – вспомнилось Саше.

– В первом – верхняя одежда, – говорил за спиной Игнатьев, – женское будет вряд ли, конечно.

Саша уже достала рабочую куртку… Тонкая слишком. Пальто длинное, тяжёлое. Старинный камзол с галунами… Какая древность… Фрак с оторванными фалдами… Ещё пальто… Дорогущее, наверное. Очень большого размера. И вернулась к первому пальто. Оно было на узкого в плечах мужчину. Пойдёт.

Скинув своё, аккуратно повесив на спинку сломанного деревянного стула, валявшегося в куче дров, Саша встряхнула слежавшееся пальто из шкафа и нырнула в его рукава. Они на целую ладонь были ей велики.

– Ну, как? – спросил Игнатьев, подходя к ней. – Смешная какая, – улыбнулся он.

– Зато тепло, – сказала она.

Игнатьев быстро выдернул откуда-то сбоку чистую рубашку, штаны. Сдёрнул с себя грязную. Саша отвела глаза и отошла, увидев его раздетого по пояс.

Игнатьев, усмехнувшись, снял вымокшие штаны и переоделся. Пытаясь скрыть сильный озноб, бивший его, он натянул поверх рубашки связанный матерью серый пуловер из шерсти, поверх натянул тёплую рабочую куртку. В этом ворохе одежды, казалось, холод отступит вот-вот, и скоро станет теплее. Игнатьев вернулся к печке, затолкал в неё перепачканную кровью рубашку. Задымило. Но вскоре огонь справился и с этой порцией и опять весело затрещал.

Сев на деревянные чурбаки возле открытой дверцы, они некоторое время молчали. Выставив руки к огню, Игнатьев проговорил:

– Грязные. Надо бы воды согреть.

А сил у него почти не было. Казалось, вся голова пульсировала. Кроме того, саднило плечо и спину. Теперь он уже был не рад, что Саша здесь. Хотелось отключиться, забыться. Гибель Ильи, сгоревший дирижабль вызывали злость и горечь, а её присутствие заставляло думать о всякой ерунде – как её накормить, одеть. Пряди её гладких волос блестели в бликах огня, припухлые обветренные губы не давали покоя, мелькнувшая в полусумраке грудь в расстегнувшемся глухом вороте унылого серого платья и тут же скрывшаяся под пальто… Вряд ли Саша прыгнет к нему в кровать так же быстро, как Хельга… Если Хельга застанет здесь Сашу, девчонке несдобровать… Вообще-то она не выглядит беззащитной… И Игнатьев вспомнил её злой взгляд в мойке у Мохова, таз ему на голову она сумела надеть… Но всё равно им лучше не встречаться…Эх, Илья, как же так…

Мысли Игнатьева прыгали лихорадочно с одного на другое. Он сидел, облокотившись о колени, голова его клонилась всё ниже. Парень задремал.

Саша чувствовала, как тепло добирается и до неё, хотелось спать, глаза слипались. Вдруг Игнатьев принялся клониться вбок.

– Ты чего? – прошептала она. – Э-эй!

Парень ухнул мешком на пол, непонятным образом уклонившись в сторону от раскалившейся печки. Саша начала тормошить его. Спохватившись, выскочила на улицу, набрала в подол платья снег и вернулась бегом, спотыкаясь, путаясь в пальто. Высыпав снег на пол, растёрла синюшно-бледное лицо и рванула ворот свитера. Толстая шерсть не подалась. Однако щеки порозовели, Игнатьев тяжело вздохнул, задышал ровнее.