Птицы войны

Саволайнен, не в силах сдержать раздражения, вскочил, размахивая руками.

— Ты совсем дурак? Я коммунист! Я жизнь отдал этой партии!

Он прошелся по причалу, взъерошил волосы.

— Русские! Вы весь мир втянули в свою затею! Построить рай на земле! Но оказалось, что вместе с раем непременно надо строить ад для всех, кто не соответствует вашей картине будущего!

Нестеров усмехнулся.

— Ничего себе, разошелся! Что тебя так припекло?..

Саволайнен, немного успокоившись, снова сел рядом.

— Не будем спорить, Алексей. У меня к тебе серьезный разговор, — он полез в карман и достал вырезку из немецкой газеты. — Помнишь его? Готлиб Шилле, начальник тюрьмы Плетцензее…

Нестеров сощурился на солнце, разглядывая фотографию Шилле.

— Я все помню, Матиас. И тот лес, и тот день… И ту могилу, где осталась Мария.

Саволайнен торопливо перебил.

— Захоронение перенесли. В тюрьме хотят открыть музей… Я делал запрос в архив, и мне написали, что в феврале 45-го года Шилле погиб на линии Курляндской обороны.

Саволайнен помолчал. Затем достал другую фотографию. У большого стеклянного окна стоял человек с залысинами на лбу, с небольшими усиками. Шилле постарел, усох, но это был тот самый нацистский офицер, который летом сорок первого года расстреливал французских коммунистов в лесу рядом с военным аэродромом. За его плечом виднелся профиль женщины с заостренным носом. Нестеров узнал Мезенцеву.

— А эту фотографию несколько дней назад случайно сделал наш репортер. На башне Олимпийского стадиона…

Нестеров быстро взглянул на Саволайнена, взял фотографию, пристально разглядывая.

— Значит, Шилле жив?

— Да. Пришлось провести целое расследование… Он въехал в страну как Сайрус Крамп, американский фабрикант. Цель — туризм и отдых.

Нестеров показал на Мезенцеву.

— Эта женщина — та, с крысами, на пресс-конференци.

Саволайнен кивнул.

— Мадам Мезенцева. Я ее немного знаю. Эмигрантская община устраивает акции у русского посольства, она всегда участвует…

Нестеров почесал переносицу.

— Знаешь, у нас в газетах пишут — США принимает нацистов, дает им работу в спецслужбах, на военных заводах… Я думал — так, преувеличение.

— Не «так»… В ФРГ год назад проходили слушания по делам двадцати пяти командиров анйнзацкоманд. К реальным срокам приговорили только двоих… Остальные были отпущены на свободу.

— Ну… Зато пиво у вас хорошее, ничего не скажу.

Нестеров поднялся на ноги и начал надевать носки и ботинки.

— Мне пора идти. Дай мне эти фотографии. Поговорю с нашими… Подумаем, как быть.

— Я решил сделать репортаж о тайном расстреле французских коммунистов, — сказал Матиас. — Отправлю материал в Париж, в еврейские организации. Попробуем возобновить дело, подать в суд. Шилле не должен оставаться на свободе.

Вместе они двинулись по набережной в сторону парка.

— Вот ты говоришь, мы, русские, перенесли на землю рай и ад. А разве Шилле не заслуживает ада? Не когда-то там, в загробной жизни, предположительно, а прямо здесь, на земле? Чтоб как следует ад, чтобы наверняка? За Марию, за всех невинно убитых и замученных? За чудом выживших?

Все это время Саволайнен осознавал, что поступает бесчестно, и страшно тяготился своим положением. Он понимал, что должен рассказать Нестерову, как отыскал Марию в конце войны и помог выехать из Германии. Должен сообщить, что она жива. Но страх, который Матиас испытывал при мысли, что может потерять эту женщину, буквально парализовал его волю. Уже понимая, что Нестеров сейчас уйдет и другого шанса открыть правду не будет, Саволайнен решительно повернулся к нему.

— Алексей, я хотел тебе сказать…

Но Нестеров озабоченно взглянул на часы.

— Прости, Матиас, спешу! Автобус отходит в пять. Завтра придешь на стрелковые состязания? Мы выступаем в Мальми.

Пружинистой спортивной походкой Нестеров удалялся по набережной. Саволайнен смотрел ему вслед и думал: «Так лучше. Пусть они оба ничего не знают».

Три большие белые птицы поднялись над водой и полетели в сторону заповедника.

* * *

Снова лил дождь, начинались сумерки. Шилле в рыбачьем брезентовом плаще, в резиновых сапогах, сунув руки в карманы, шагал по берегу пруда. У Мезенцевой мгновенно промокли туфли, зонт сломался и обвис.

— Охота вам гулять в такую омерзительную погоду? Меня ждет такси. Деньги при вас?

— Кто ваш агент? Где назначена встреча? — снова спрашивал Шилле с дотошностью, наводящей скуку. — Я должен отчитаться в центр. Я отвечаю за расходование средств.

Порыв ветра пробирал до костей, Мезенцева поежилась в своей легкой накидке — она выходила из дома, не имея намерения разгуливать под дождем.

— Шут с вами, я скажу. Завтра, в четыре часа, у нас назначена личная встреча на стадионе в Мальми. Никаких паролей и посредников. Я получу документы сама, в женском туалете…

— Курьер — женщина? — Шилле резко повернул голову. — Спортсменка?

Глафира почувствовала злость.

— Шилле, какого черта вы устраивает мне допрос? Где деньги?

Он пожал плечами.

— Глупо гулять по парку, набив карманы долларами, мадам Мезенцева. Деньги в машине. Там, у бокового входа.

— Так идемте!

Дождь усилился, но за деревьями показались огни ресторана, послышалась музыка. В зале танцевали — тени кружащихся пар виднелись сквозь стекла, залитые дождем.

— Дьявол, неужели наконец все закончится? — пробормотала Глафира. — Париж!.. Так хочется еще пожить! По утрам пить кофе на террасе с видом на Сену, завести себе любовника — араба или африканца… У вас есть любовник, Шилле? Ведь вы, кажется, не по женской части…

Мезенцева не успела договорить — ее ударили сзади по голове чем-то тяжелым. Парик смягчил удар, с ловкостью кошки она отскочила, и, увидев Кравеца с монтировкой в руке, мгновенно оценила опасность и бросилась бежать в сторону ресторана с криком: