Пуанты для дождя

Ленку она до садика дорастила, все, как положено. В бригаду не вернулась уже, устроилась нянечкой в тот же садик, чтоб догляд за ребенком был. А уж потом ее Евгений Германович на работу к себе устроил, лаборанткой. Рай земной, а не работа: чисто, не хлопотно, народ вокруг ученый, вежливый, не то что прорабы да каменщики на стройке. И ни сквозняков тебе, ведер с краской, ни матюков, избави боже. Переход из маляров и нянечек в лаборантки Надежда Петровна восприняла как честно заслуженный карьерный взлет, а заодно еще больше Евгения Германовича зауважала. Как не уважать, если в заводском НИИ у него под началом едва ли не полсотни человек народа, и все к нему с почтением, а он им царь, бог и воинский начальник. И делами такими занимаются, что простой человек и закорючки в их бумагах и чертежах не разберет, а заграницу, даже в Болгарию, его не отпускают, потому что работа секретная. Она даже гордиться стала, что вот, мол, с каким человеком, можно сказать, живу.

Так вот тридцать с лишним лет и пролетело. И всё осталось, как было, все при своих. Анна при музыке, Евгений Германович при Анне, она, Надежда – при хозяйстве, сбоку-припеку. Лена закончила музыкальное училище, консерваторию, а потом, к ужасу отца и к радости матери, уехала сперва в Москву, а потом и вовсе в Германию. Поет там в каком-то городишке в оперном театре (у них, говорят, так уж заведено, чтоб в каждом городишке свой оперный театр был, любят они, видно, это дело). Ну по Италиям правда ездит на гастроли, и по телевизору ее один раз показывали. В газете еще про Ленку писали, Евгений Германович показывал, хвастался. Замуж там вышла за какого-то мужичка, он как ее делами занимается, при своей жене вроде директора, хотя что это за работа, непонятно. Наверняка дармоед, вроде ее, Надеждиного бывшего. Детей Ленка рожать не хочет, говорит, только-только карьера началась. Ага, в сорок захочет родить, а фигушки. Домой носа не кажет. Мать к ней ездит, и не по разу в год. А Евгений Германович не хочет, скучно ему там, в этих городишках с оперными театрами, ему все горы подавай. Зараза, короче, Ленка выросла, в мать.

…Обо всем этом Надежда Петровна напоминать, конечно, не стала. Зачем? И так все понятно. Она не чужой человек и обязана позаботиться. Вот она и заботится, а кто, кроме нее?

– Вы же на работу по вторникам ходите. И по субботам на свои собрания по альпинизму вашему, так? А сейчас вообще никуда не ходите, потому что лето, так?

– Так, – покивал Евгений Германович, ожидая продолжения.

– Вот я буду днем приносить вам обед. После обеда мы будем гулять.

– После сытного обеда полагается поспать, – растерявшись от такого напора, не смешно пошутил Евгений Германович.

– Вы после обеда не спите, я же знаю. Если хотите, будем гулять до обеда, – не стала спорить соседка.

– Да мне, собственно…

– Тогда после, мне так удобнее, – подвела итог Надежда Петровна. – Я вам буду список составлять, что купить. Если много чего будет или тяжелое, может вместе на машине съездить, вместе даже лучше, – тут она вдруг замолчала и щеки ее порозовели. – Пока Аня не приедет. Вы один, и я одна. Шевелиться надо. И вам не скучно, и мне веселее.

Евгений Германович на секунду задумался, внимательно посмотрел на соседку и спросил:

– Жить станет лучше, жить станет веселее… Надежда Петровна, вы письмо у меня в комнате не находили? Такой листочек небольшой, вчетверо свернутый?

– Нет! – покосившись на едва отвалившегося от миски Тихона, открестилась та. – Важное, что ли, письмо? Может, вы выбросили, да забыли? А я, когда ведро выносила, не смотрела, что там. Привычки такой не имею.

– Избави Боже от такой привычки, – согласился Евгений Германович. – Что ж, по рукам! Гулять так гулять, как говорится. Начнем с завтрашнего дня.

Надежда Петровна расцвела счастливой улыбкой и принялась собирать посуду со стола.

Ближе к вечеру Евгений Германович готов был признать, что идея совместных прогулок была не так уж и бессмысленна. Длинный душный августовский день тянулся, как мед, и был так же приторно хорош, не к чему придраться. Суббота, лето, теплынь. Живи, да радуйся, а тошно. И заняться нечем. Вот если бы Аня была дома, она бы еще с утра его куда-то утащила: на прогулку по городу, в лес за грибами, в парк кормить уток, в магазин выбирать новое платье, обедать в ресторан, к родне просто так, без повода. Вечером они непременно пошли бы в театр, в филармонию или в гости – как ему надоели эти театры, гости и особенно филармония! Как он мечтал посидеть вечером дома у телевизора или с книгой, а не тащиться на очередное мероприятие в противном костюме с ненавистным галстуком. Кстати, интересно, сохранила ли история имя негодяя, который изобрел эту удавку, испортившую жизнь многим поколениям мужчин? Анна смеялась и говорила – вот исполнится тебе сто лет, тогда куплю тебе фланелевую пижаму и отстану, а сейчас одевайся и пошли.

Бойтесь желания своих, ибо они исполняются.

Так он же и не хотел, честное слово, не хотел! Так просто, ворчал для порядка. На самом деле ему очень нравилось, что жена вечно создает вокруг себя энергетические завихрения, в которые втягивает окружающих, и его в первую очередь. Когда они несколько лет назад были в Непале, там им один столетний высохший до полной невесомости, но бодрый дедок рассказал, что у каждого человека имеется девятнадцать энергетических центров, именуемых «вихрями». Семь главных и двенадцать второстепенных, и все они вращаются с большой скоростью. Евгений потом смеялся, что у Анны вихрей не девятнадцать, а тридцать восемь, и крутятся они с явным превышением скорости. Смеялся и восхищался одновременно. В этом смысле они с женой были похожи, но у него было в жизни три главных вещи – работа, семья и горы, и все его вихри послушными потоками текли в заданных направлениях. У жены этих направлений было неисчислимое множество, ее вихри сталкивались, меняли скорость вращения, мощность и заряд, и никогда нельзя было угадать, куда все это направится и чем закончится для окружающих. Ему казалось, что в ярко-рыжих Аниных волосах иногда вспыхивают самые настоящие электрические искры.

Она очень выручила его два года назад, когда ему пришлось уволиться с завода. Очередное новое руководство, не спрашивая, торжественно проводило на заслуженный отдых. Он старательно делал вид, что ничего страшного, что пенсионеры тоже как-то живут на свете. Правда, как именно, и главное – зачем он не очень отчетливо себе представлял. Тогда именно жена, используя свои бесчисленные знакомства, устроила так, что его пригласили в политех – вести секцию скалолазания, и вскоре руководство учебного заведения страшно гордилось тем, что будущие инженеры карабкаются по стене под руководством мастера спорта по альпинизму и судьи республиканской категории по скалолазанию.

Анна закружила его, завертела, не оставила свободной минуты, на какое-то время подключила к своему аккумулятору. И он выжил.

Сейчас он опять должен был ответить себе на вопрос – зачем. Зачем вставать утром, зачем придумывать себе занятия на длинный пустой день, зачем выходить на улицу или включать телевизор, зачем ложиться спать в ожидании нового, такого же бесполезного и бессмысленного дня? Наверное, если бы он мог ревновать к тому, с кем Анна сейчас, ему было бы легче. Собрать злость в кулак, сосредоточиться на ненавистном объекте и вынашивать планы мести – наверное, это отвлекает…

Смешно. Смешно и странно ненавидеть человека, которого никогда не видел. Возможно, он человек редких душевных качеств, незаурядного ума и обаяния. Скорее всего, так и есть, Анна никогда не влюбилась бы в пустышку. Наверное, он ближе ей по возрасту. Он еврей и увез ее туда, куда она всю жизнь стремилась. Но самое главное, что это было ее решением. Все решения она всегда принимала сама. Впрочем, как и он сам. И с этим ничего нельзя поделать. Один человек не должен приносить себя, свои мечты и планы в жертву другому. Наверное, не должен… Ведь и он сам никогда не обещал Анне отказаться от гор, как она ни умоляла. Когда по нелепой случайности в альплагере Безенги погибли двое его товарищей, Анна и плакала, и разводом грозила, но он все равно на следующее лето был там. Теперь настала ее очередь не обращать внимания на то, что близкий человек умирает от страха и ожидания.

Все правильно. Но внутри все болит и ноет, и что с этим делать – непонятно.

Намотав очередной круг по комнате (Тихон уже давно устал считать и задремал под шорох шагов хозяина), Евгений Германович вдруг подскочил к пианино и, поставив портрет жены, как положено (кто его роняет постоянно, черт возьми?!), громко и недовольно спросил, будто продолжая разговор:

– И как ты себе это представляешь?!

Кот подскочил, убедился, что спрашивают не его, и опять уронил голову на диван.