Публичное одиночество

А Штольц в «Обломове»: веселый прагматик Андрей Штольц и нежный, слабый, жаждущий любви и сострадания Андрюша Штольц, уезжающий из родного имения в неизвестную самостоятельную жизнь, – и это все он, Юрий Богатырев.

Я не анализирую других его блистательных работ в театре и в кино, не потому, что считаю их менее значительными, чем те, о которых я говорю здесь. А только потому, что с Юрой меня связывает нечто такое, что, с одной стороны, выходит за рамки наших профессиональных отношений, а с другой – неотделимы от них.

Я уже говорил, что он жаждал славы, жаждал признания мучительно и самозабвенно. Он часто жаловался мне, искренне страдая от того, что на улице его не узнают, что он никому не нужен, все созданное им плохо… Его задетое актерское честолюбие, наверное, мешало ему понять, что именно эта его как бы внешняя анонимность и есть залог и фундамент огромного его актерского многообразия.

И в этом тоже была определенная раздвоенность Юрия Богатырева: на экране, на сцене – ярок, многокрасочен, словно мощнейшим магнитом притягивающий к себе внимание зрителей; на улице же невидим, неотличим от спешащих и озабоченных людей. Русский созерцатель, любитель меланхоличных разговоров, он был изумительным собеседником, умеющим слушать, в суете всеобщего всезнайства не утерявший дара удивляться новому, ему незнакомому. Он так и не съехал со своей дороги в одну из тех обочин, которые ему так щедро подсовывала наша действительность.

И жаль только, что дорога эта была столь коротка. Великий вождь и учитель всех народов, поучая их, воскликнул как-то, что «незаменимых людей не бывает». Я с удовольствием соглашусь с ним, когда мысль эта будет относиться к партократии, созданной этим вождем. В безликом бюрократическом механизме действительно «все и вся» заменимы, мы иногда даже не замечаем этой замены. Но в творчестве, в искусстве, особенно русском, потери наши невосполнимы.

Разные артисты разных поколений будут играть те роли, которые играли Михаил Чехов, Николай Хмелев, Борис Ливанов, Михаил Яншин, Ольга Андровская… Но место их с их уходом никем не заполнено, оно навсегда осталось пустым.

Навсегда опустело и место Юрия Богатырева в искусстве и еще в жизни многих его друзей, почитателей.

В том числе и моей… (X, 2)

(2001)

Я познакомился с Юрой в «Щуке», потому что учились вместе. Он учился на два курса младше меня. И я помню его невероятно дородную внешность…

Мы с Юрой пересекались на студенческих показах-спектаклях. Юра там играл, а я смотрел. Уже тогда он считался очень перспективным актером. К тому же у него еще было дарование художника. А также замечательный юмор, деликатность в обращении. То есть это был как бы образ артиста начала XX века – мхатовской школы, с интеллигентными манерами и веселыми шутками.

Но мы не были еще близко знакомы… А когда я начал снимать свою дипломную работу «Спокойный день в конце войны», то совершенно естественно обратился к своим однокашникам по «Щуке» – Сереже Артамонову, Вале Смирнитскому, Саше Пороховщикову… И конечно, к Юре Богатыреву – хотя с ним мы не учились вместе, но это была одна компания. Тогда-то Юра и попал к нам на съемочную площадку в первый раз.

У него была очень маленькая роль. У других, правда, еще меньше, но там были хоть какие-то слова.

Но у него была замечательная фактура – белоголовый, голубоглазый, с русой щетиной… Потрясающая фактура уже тогда была.

Потом я начал готовиться к «Своему среди чужих»… Вместе с Эдиком Володарским мы написали сценарий. И конечно, уже тогда в нем была роль для Юры. Потому что я видел его на экране, уже знал – по отрывкам из Достоевского, которого он очень любил, и по очень смешным ролям в водевилях – какой он универсальный артист, какой замечательный характер. Но… я ушел в армию, и все отложилось на год с лишним. Когда я вернулся, у меня столько накопилось энергии и жажды работы, что мы тут же включились и стали всех пробовать… Но на роль Шилова я никого не пробовал, кроме Юры.

Его физическая форма вызывала у всех уважение. Если меня группа называла «лось номер один», потому что я очень много бегал, занимался спортом, то его – «лось номер два». Он был совершенно фантастической выносливости. Его огромные руки все называли «верхние ноги» – они были с гигантскими кистями и толстыми мощными пальцами.

Вообще Господь одарил его совершенно невероятной фактурой. Юра был сложен так потрясающе, что когда мы снимали сцену, где он бежал в маечке навстречу товарищам, то он, никогда не занимавшийся спортом, выглядел настоящим ширококостным атлетом с рельефными мышцами…

Помню, спросил его: «А верхом ты ездишь?» – «Никогда не ездил…» – «Ну и как ты?» – «Я научусь».

И он сделал это просто в считаные дни, и виртуозно – сел на коня и тут же поехал… Когда мы закончили картину, я еще раз убедился, что, выбрав Юру, был прав. Я просто не представлял себе, где еще можно было найти такое свежее лицо и такие гигантские актерские возможности, как у него.

С этого началась наша серьезная совместная работа. Дальше уже все писалось как бы для Юры…

Мы уже настолько сблизились, настолько уже не могли друг без друга существовать в творчестве, что я предложил: «Юра, там тебе играть совершенно, абсолютно нечего (речь идет о фильме «Раба любви»), но пускай твой образ будет все время с нами – некий мифический возлюбленный Ольги Вознесенской на обложке журналов. Пусть он все время фигурирует в картине». И он согласился присутствовать в фильме как фотоартист.

Это был наш «мостик» к следующей картине – «Неоконченная пьеса для механического пианино», где для Юры уже просто писалась роль. И сумасшедшее удовольствие была эта работа – то, как мы искали и находили образ Войницева… Мы понимали, что Серж – это такое большое, трогательное, глупое, наивное, слабое и в то же время очень искреннее и честное существо, такой Пьер Безухов, только глупый.

Но глупость тоже бывает разная. Это была не глупость, а скорее такая звенящая ограниченность. Труднее всего играть это. Потому что Серж говорит простые банальные вещи. И в общем людям нормальным эти мысли могут показаться естественными: «Вольтер, маман и ты… впрочем, еще и Глинка».

Все это никак не резало уха обывателя. Человек любит Вольтера, маман, свою жену и Глинку – чего уж тут поделаешь? Самое сложное – так сыграть, чтобы это стало смешным. И Юра сделал это ювелирно, на каких-то невероятных полутонах.

Его образ родился от походки героя – это Юра предложил сам. У него было плоскостопие, поэтому ему специально делали очень большие ботинки: размер такой гигантский – сорок восьмой или сорок девятый. Ему изготовили ботинки еще больше, и он поджимал пальцы на ногах, поэтому его походка становилась такая… шлепающая. Он шел, как ходят плоско-стопые люди – с пятки, с развернутыми носками и шлепая. И как только он пошел этой походкой – все сразу стало ясно. Все слилось в один образ: и шляпа с высокой тульей, надеваемая прямо, и огромные руки, и трость, и косоворотка – все сразу заработало.

Юра очень тонкий артист, тончайший. И что самое главное – у него были абсолютно потрясающие интуиция и вкус. Он точно чувствовал тонкость юмора. Он не мог играть средне – мол, это проходная сцена, и бог с ней… Он не мог быть просто тупо органичным артистом. Ведь вот есть органичные артисты, которые очень хорошо произносят текст и все делают очень мило… Но он не мог.

Он был по-настоящему театральным артистом – в самом прекрасном смысле этого слова.

Поэтому все его реакции, все повороты характера его героя были удивительно крупны. Но эта крупность была не театральным нажимом, а выразительным мощным мазком, как у художников «Бубнового валета», скажем, такой жирный, сочный, очень на своем месте.