Публичное одиночество
Шрифт:
Думаю, что в Киеве я обязательно схожу в Киево-Печерскую лавру, поклониться могиле его. (XV, 38)
(2008)
Интервьюер: Миллионы телезрителей видят Вас в составе двенадцати присяжных, которые вдохновенно, азартно, более или менее красноречиво обсуждают фигуры русской истории в телепроекте «Имя России» —
Ивана Грозного и Пушкина, Ленина и Сталина, Столыпина и Менделеева… Скажите как человек сведущий, эта ретродемократия – максимум дозволенного нынче русскому
Хороший вопрос.
Мне кажется, я бы мог. Но тут вот есть какая сложность. По отношению к историческим персонажам есть солидный материал – воспоминания, книги, документы. А если мы берем сегодняшних деятелей, то придется брать из жизни текущей, из личного опыта. И не выльется ли это в некоторое свинство, учитывая наши национальные особенности? Начнут выяснять отношения, орать, неприличными словами выражаться…
Хотя мне было бы это интересно – я о любом, кто действует сегодня, имею свою точку зрения.
Что Иван Грозный, с ним уже все ясно. А вот кто такой Герман Греф, интересно? Тайна! Возьмем, к примеру, Николя Саркози – человек, закаленный в битвах, его с утра до вечера обсуждают, и это его только бодрит, вон как Францию нынче стало видно и слышно на мировой арене. Нет ли опасности в нашей вечной закрытости?
Николя Саркози живет в свободном, открытом обществе, обсуждения его личности не носят анонимного характера. А у нас в лицо говорят одно, за спиной другое, мы не можем чувствовать себя единой нацией, мы все время: «два пишем, три в уме».
Представьте, что объявили бесконтрольное, повсеместное обсуждение действий президента, премьера, и кого мы услышим? Прежде всего тех, кто говорит «нет», потому что наше общество привыкло объединяться вокруг нелюбви. И не может объединиться вокруг любви – тут же обвинят в лакействе, в угодничестве…
И не так-то просто понять своих современников, не так все однозначно. Вспомним Бориса Николаевича Ельцина, Царство ему Небесное. Когда грозила опасность, он возбуждался, был деятелен, мощен, он стучал кулаком по столу, наслаждался этим выбросом адреналина, принимал ответственные решения, громил своих противников. А потом уходил точно в тину, угасал, и выплывали тут же другие «деятели». И поди его пойми…
И вот если мы возьмемся обсуждать сегодняшних людей, то какая будет цель? Мы берем человека, чтоб его утопить? Или берем человека, за которым есть перспектива созидания?
Если чтоб утопить и рассказать, какой это мерзавец, то мне это неинтересно. Это разрушение. А если есть перспектива развития и можно помочь человеку, то это интересно. Это созидание. (I, 132)
ИНЕРЦИЯ
Русская инерция (2002)
Мне приходится сидеть на совещаниях более важных, менее важных, все говорят так правильно, так справедливо, так заинтересованно…
И у меня возникает странное ощущение: если все так правильно говорят, чего же тогда все происходит-то не так, как надо?
Иван Ильин любил такую фразу: «Никогда не жалуйся на время, ибо ты именно для того и рожден, чтобы сделать его лучше». Может быть, и по-комсомольски звучит она, и слишком по-молодечески, но тем не менее Ильин
к ней относился очень серьезно.В нас до сих пор жива вечная русская инерция.
Александр Сергеевич Пушкин, встретив гроб с телом Александра Сергеевича Грибоедова, сказал: «До чего мы, русские, ленивы и нелюбопытны». Это наше печальное качество еще умножилось партийной системой – за нас сделают, за нас решат…
Помню это чудное время в армии: «Построят – скажут». Веселая безответственность! «Понял! Есть!» Слушаешь начальников и думаешь: «Вот козел!» А вслух: «Понял! Есть!» Все понимающе перемигнулись. И вперед. И все нормально…
И в гражданской жизни было так же. Сидели на кухнях и хихикали. А потом вдруг в три дня это все рухнуло. В три дня!
Стержень страха вынули, свободу дали, а что с этим делать?
И тут же начали искать того, кто объяснит, куда же нам надо идти, чего же нам теперь делать. На мой взгляд, как раз этим нашим национальным качеством очень лихо воспользовались. Тот же Фонд Сороса, который нам доставляет теперь учебники, по которым будут учить наших детей… Посмотрите их. Очень впечатляющая картинка нашей истории. Или бесконечные проповедники из-за океана, через переводчика просвещающие нас, неразумных.
Понимаете – они делают, а мы нет. Вот в чем вся проблема… (I, 92)
ИННОВАЦИИ
(2013)
Остаюсь при своем убеждении, что все инновации, все эксперименты, все новшества, все смелые почины – все они могут иметь смысл в том случае, если в центре стоит человеческая жизнь, человеческая душа, человеческое существование, сострадание. Когда есть живые люди…
А если этого нет?
Вот есть умнейшие люди. Умнейший человек, знающий, который сыплет цитатами по любому поводу. Я уважаю таких людей. Но я думаю, что душа без знаний может быть созидательной, а знания без души созидательными быть не могут. Они остаются только знаниями, они холодны, они бесчувственны. Если за этими знаниями не теплится жизнь человеческого духа, биение человеческого сердца, вот это тепло внутреннее, такое разливающееся от желания рассказать о том, что тебя волнует по-настоящему, то это – мертво. (XV, 77)
ИНОСТРАНЦЫ
(1992)
Любой иностранец, попавший на две недели в город Тулу и брошенный «Интуристом», превратится в совершенно иного человека.
Через две недели он будет думать совершенно по-другому – о жизни, о мире, о себе, о чем угодно… (II, 25)
ИНТЕЛЛИГЕНТ
(2002)
Интервьюер: Вы как-то очень не то что нелицеприятно, а просто сказали: «Я не интеллигент».
Я не интеллигент. Я аристократ.
Это разные вещи.
Причем аристократ – это не начищенные ногти, грассирование и невозможность войти в людскую. Аристократизм, на мой взгляд, заключается в том, чтобы точно знать свое место.
Полуграмотный, неграмотный крестьянин, никогда не читавший Пушкина, Ницше и не слушавший Мусоргского или Моцарта, если у него достоинство его существования сочетается с окружающим миром, он знает свое место.
Это не значит, что его место – это место униженного и испуганного в людской.