Публичное одиночество

Есть молодое поколение, которое нельзя потерять с точки зрения его ощущения истории своей страны. Хотим мы того или не хотим, одним из самых важных событий для нашего Отечества была эта кровавая война.

Мне трудно, честно вам скажу, оторваться от собственных представлений, которые воспитаны во мне с детства идеологией, школой, институтом, кинематографом. Но также понимаю, что если мы от этого не оторвемся, то нам не удастся собрать вокруг картины заинтересованные молодые жизни.

Молодые! И поэтому, конечно, я маюсь. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. (XI, 2)

(2003)

А еще я вам скажу такую вещь.

Вы знаете, чем больше я читаю и смотрю хронику (и особенно таких писателей, как Бакланов или Некрасов), тем сильнее физиологическое ощущение всего того, что происходило. Вы понимаете: привыкание к смерти, к трупам, – и все равно люди, которые прошли всю войну, какое самое сильное ощущение у них осталось, что они вынесли из войны, какие чувства?

Страх?.. Нет.

Голод и желание спать! Для всех… Или, скажем, вот это вот ощущение, когда твоя конкретная задача – вон кустик, к нему нужно добежать. Добежишь – еще продлил себе на двадцать секунд или на пять минут жизнь.

Вот если бы мне удалось, дал бы Господь, вот это состояние как бы внутри человека, внутри огромной войны показать… Для маршалов, для главкомов эта война на большой карте номерами обозначена, а ведь если это все, эти номера сужать-сужать-сужать – и вот он, конкретный человечек, в каске сидит в болоте.

Вот если бы мне удалось попытаться, если бы Господь бы дал, от этого конкретного увидеть обобщение, я был бы очень счастлив, но это очень трудно.

Вот это – моя задача. (V, 16)

(2004)

Интервьюер: Два года назад Вы говорили, что сценарий фильма о войне («Утомленных солнцем – 2») в целом сложился… Что же теперь Вы все пишете и пишете? Как это понять?

Дело в ужасающем многодесятилетнем давлении клише. Ты обдумываешь сцену, уже начинаешь ее чувствовать – и вдруг понимаешь, что подобное было. Что ты уже видел такую сцену, как правило, в советских, иногда в зарубежных фильмах.

Кино о Великой Отечественной – целая планета: с картинами Столпера, Чухрая, Бондарчука и многих других. Это лишь одна проблема.

Вот другая, более серьезная: фильмы о войне, как правило, снимали люди, которые воевали. Это вроде бы важно для достоверности. Но все классические военные фильмы – вольно или невольно – иногда подсознательно воссоздавали общепринятую героико-патриотическую интонацию, нарушить которую было совершенно нереально. Стоило только пошатнуть правила, как режиссера мгновенно брали в жесткий идеологический шенкель, после которого трудно было выжить. Достаточно вспомнить тяжелую судьбу замечательного фильма Алексея Германа по сценарию Эдуарда Володарского «Проверка на дорогах».

Основой и темой любого военного фильма были героизм и мужество советского солдата и офицера. Да, героизм был, и был он великим, небывалым, почти мистическим! Тем не менее даже самые искренние из режиссеров-фронтовиков (я не говорю про халтурщиков и конъюнктурщиков) создавали то представление о войне, которое должно было воспитывать зрителя таким, каким его хотела видеть власть.

Правильно?

А в результате (я не знаю, корректно ли столь категорическое утверждение), но в результате режиссерская индивидуальность в этих картинах в какой-то степени все-таки нивелировалась.

И даже «Женя, Женечка и „катюша”» или «В бой идут одни „старики”» со всеми своими невероятными для тех лет «ликерами-шасси», или «Перекличка» Храбровицкого (совершенно новое по стилю кино), или «Они сражались за Родину» Сергея Федоровича Бондарчука – фильм, который при всех прочих равных я по глубине и силе ставлю выше многих… Все равно при всей гигантской разнице режиссерских индивидуальностей эти картины в своей идеологии схожи. Мы все равно упираемся в то, что некое невидимое, подкожное, неосязаемое клише существует.

Может, отдельно стоит картина Ларисы Шепитько…

Имеете в виду «Восхождение»?

Естественно. Там нет войны в прямом смысле. Есть психология войны, психология страха, все, что угодно, кроме военных действий…

Другое дело, что мы всегда оценивали военные картины по тем законам, по каким они были сняты. Как здорово играет Серпилина Папанов! Какой Лавров! Или, скажем, «Великий перелом», снятый прямо в 1946-м… Замечательная картина! С таким психологическим напряжением! Непосредственно снимавшаяся на развалинах Сталинграда! Но и она под грузом идеологии…

И так трудно, замышляя сегодня фильм про войну, из-под этого выползти. Не менее тяжело отойти и от другого связывающего тебя обстоятельства, что существует историческая правда, что, условно говоря, 27 августа 1943 года 164-я дивизия находилась там-то, а не здесь… Но надо ведь отдавать себе отчет в том, что ты сегодня делаешь кино для людей, которые, с одной стороны, насмотрелись «Матриц», «Властелинов колец», «Рядовых Райанов», а с другой – «Бумеров» и «Антикиллеров».

Понимаете, да?

Снимать про Великую Отечественную что-то вроде «Антикиллера», разумеется, глупо. Но делать кино, которое пройдет мимо новой аудитории, глупо тем более. Потому что тогда – в лучшем случае – публика, зная твое режиссерское имя, вежливо досидит до конца.

Вы хотите сказать, что готовы конкурировать с «Матрицей» или «Рядовым Райаном даже на уровне спецэффектов?

Спецэффекты, конечно, будут. Без них современный сложнопостановочный фильм невозможен. Вероятно, мы будем делать их в Берлине, на студии «Бабельсберг» (бывшей DEFA), которую возглавляет Фолькер Шлёндорф. Или у нас, если получится. Вероятно, мы свяжемся и с создателями документального фильма «Птицы», чтобы позаимствовать их уникальные технологии: у меня есть одна задумка с жаворонком…

Но спецэффекты для меня не главное. Их сегодняшний уровень столь высок, что нисколько не зависит ни от качества драматургии и актерской игры, ни от уровня режиссуры. Все происходит само собой: человек на экране снимает с себя чужие лица, поворачивает голову на триста шестьдесят градусов, расплавляется, исчезает, материализуется, превращается в мышь – и все настолько чисто сделано, что даже не понимаешь как?! Поэтому я себе сказал, что удивить этим сегодня (по крайней мере я) никого не смогу.