Публицистика
Шрифт:
МОЗАИКА
В воскресенье - день праздника и весны - товарищ Шпицберг говорил речь в залах Зимнего дворца.
Он озаглавил ее: "Всепрощающая личность Христа и блевотина анафемы христианства".
Бога товарищ Шпицберг называет - господин Бог, священника - попом, попистом и чаще всего - пузистом (от слова - пузо).
Он именует все религии - лавочка шарлатанов и эксплуататоров, поносит пап римских, епископов, архиепископов, иудейских раввинов и даже тибетского далай-ламу, "экскременты которого одураченная тибетская демократия считает целебным снадобьем".
В отдельном углу зала сидит служитель.
Рассказ прервала старушка. Она спросила:
– Где, батюшка, здесь речь говорят?
– Антихрист в Николаевской зале, - равнодушно ответил служитель.
Солдат, стоявший неподалеку, рассмеялся.
– В зале - антихрист, а ты здесь растабарываешь...
– Я не боюсь, - так же равнодушно, как и в первый раз, ответил служитель, - я с ним день и ночь живу.
– Весело живешь, значит...
– Нет, - сказал служитель, подняв на солдата выцветшие глаза, невесело живу. Скучно с ним.
И старик уныло рассказал улыбающемуся народу, что его черт - куцый и пугливый, ходит в калошах и тайком портит гимназисток.
Старику не дали договорить. Его увели сослуживцы, объявив, что он после октября "маненько тронулся".
Я отошел в раздумьи. Вот здесь - старик видел царя, бунт, кровь, смерть, пух из царских подушек. И пришел к старику антихрист. И только и нашел черт дела на земле, что мечтать о гимназистках, таясь от адмиралтейского подрайона.
Скучные у нас черти.
Проповедь Шпицберга об убиении господина Бога явно не имеет успеха. Слушают вяло, хлопают жидко.
Не то происходило неделю тому назад, после такой же беседы, заключавшей в себе "слова краткие, но антирелигиозные". Четыре человека тогда отличились - церковный староста, щуплый псаломщик, отставной полковник в феске и тучный лавочник из Гостиного. Они подступили к кафедре. За ними двинулась толпа женщин и угрожающе молчавших приказчиков.
Псаломщик начал елейно:
– Надобно, друзья, помолиться.
А кончил шепотком:
– Не все дремлют, друзья. У гробницы отца Иоанна мы дали нынче клятвенное обещание. Организуйтесь, друзья, в своих приходах.
Сошедши, псаломщик добавил, от злобы призакрыв глаза и вздрагивая всем телом:
– До чего все хитро устроено, друзья.
О раввинах, о раввинах-то никто словечка не проронит...
Тогда загремел голос церковного старосты:
– Они убили дух русской армии.
Полковник в феске кричал: "не позволим", лавочник тупо и оглушающе вопил: "жулики", растрепанные, простоволосые женщины жались к тихонько усмехавшимся батюшкам, лектора прогнали с возвышения, двух рабочих красногвардейцев, израненных под Псковом, прижали к стене. Один из них кричал, потрясая кулаком:
– Мы игру-то вашу видим. В Колпине вечерню до двух часов ночи служат. Поп службу новую выдумал, митинг в церкве выдумал... Мы купола-то тряхнем...
– Не тряхнешь, проклятый, - глухим голосом ответила женщина, отступила и перекрестилась.
Во время пассии в Казанском соборе народ стоит
с возжженными свечами. Дыхание людское колеблет желтое, малое горячее пламя. Высокий храм наполнен людьми от края до края. Служба идет необычайно долгая. Духовенство в сверкающих митрах проходит по церкви. За Распятием искусно расположенные электрические огни. Чудится, что Распятый простерт в густой синеве звездного неба.Священник в проповеди говорит о святом лике, вновь склонившемся набок от невыносимой боли, об оплевании, о задушении, о поругании святыни, совершаемом темными, "не ведающими, что творят". Слова проповеди скорбны, неясны, значительны. "Припадайте к церкви, к последнему оплоту нашему, ибо он не изменит".
У дверей храма молится старушонка. Она ласково говорит мне:
– Хор-то каково поет, службы какие пошли... В прошлое воскресенье митрополит служил... Никогда благолепия такого не было... Рабочие с завода нашего, и те в церковь ходят... Устал народ, измаялся в неспокойствии, а в церкви тишина, пение, отдохнешь...
ЗАВЕДЕНЬИЦЕ
В период "социальной революции" никто не задавался намерениями более благими, чем комиссариат по призрению. Начинания его были исполнены смелости. Ему были поручены важнейшие задачи: немедленный взрыв душ, декретирование царства любви, подготовка граждан к гордой жизни и вольной коммуне. К своей цели комиссариат пошел путями неизвилистыми.
В ведомстве призрения состоит учреждение, неуклюже именуемое "Убежище для несовершеннолетних, обвиняемых в общественно опасных деяниях". Убежища эти должны были быть созданы-по новому плану - согласно новейшим данным психологии и педагогики. Именно так - на новых началах - мероприятия комиссариата были проведены в жизнь.
Одним из заведующих был назначен никому неведомый врач с Мурмана. Другим заведующим был назначен какой-то мелкий служащий на железной дороге - тоже с Мурмана. Ныне этот социальный реформатор находится под судом, обвиняется в сожительстве с воспитанницами и в вольном расходовании средств вольной коммуны. Прошения он пишет полуграмотные (этот директор приюта), кляузные, неотразимо пахнущие околоточным надзирателем. Он говорит, что "душой и телом предан святому народному делу", предали его "контрреволюционеры".
Поступил сей муж на службу в ведомство призрения, "указав на свою политическую физиономию, как партийного работника, большевика".
Это все, что оказалось нужным для воспитания преступных детей.
Состав других воспитателей: латышка, плохо говорящая по-русски, окончила четыре класса неведомо чего.
Старый танцовщик, окончивший натуральную школу и тридцать лет пробывший в балете.
Бывший красноармеец, до солдатчины служивший приказчиком в чайном магазине.
Малограмотный конторщике Мурмана.
Девица конторщика с Мурмана.
К призреваемым мальчикам было еще приставлено пять дядек (словцо-то какое коммунистическое).
Работа их официальным лицом характеризуется так: "день дежурят, день спят, день отдыхат, делают - что сами находят нужным, заставляют мыть полы кого придется".
Необходимо добавить, что в одном из приютов числилось на 40 детей 23 служащих.
Делопроизводство этих служащих, многие из которых преданы уже суду, находилось, согласно данным ревизии, в следующем состоянии: