Пугливая

— Не выражайся, — прищурившись, говорит он. — Это не подобает воспитанной девушке.

Нажираться в хлам и трахаться посреди ночи, а потом ни хрена из этого не помнить — тоже не подобает воспитанной девушке, но об этом я не упоминаю. Моя жизнь стала бы довольно жалкой, заговори я об этом. Съев две ложки, я отодвигаю миску и встаю из-за стола в поисках кофе. Кофейник давно остыл, и оставшаяся в нем вязкая коричневая жидкость, мягко говоря, чуть теплая, но это лучше, чем ничего. Я вынимаю из шкафа другую кружку и ставлю ее на раковину. Глядя на блуждающего снаружи лося, я наливаю себе этого жидкого кокаина и делаю глоток.

— Ты снова похудела, — говорит Дэймон, прервав мои мысли и наблюдение за лосем. Тон его голоса становится мягче. — Меня беспокоит, что ты не ешь.

Он хочет, чтобы я доела. Я с большой неохотой снова сажусь на стул и ем хлопья, запивая их гигантскими глотками кофе, хотя практически уверена в том, что всё это напрочь лишено какой бы то ни было питательной ценности. Чтобы хоть как-то справиться с завтраком, я выпиваю две чашки кофеина, ни на секунду не отводя взгляда от ярко-голубых глаз Дэймона. Вот еще один пунктик, из-за которого он нервничает. Тарелки с оставленной едой и девочки, которые плохо кушают. Как-то он мне рассказывал, что в детстве ему никогда не давали хлопьев. Что он всё время голодал. И я должна быть благодарна за то, что он их мне купил. Знай он, что меня воротит практически от всего, что касается моих губ — за исключением алкоголя, конечно — он бы очень расстроился.

— На следующей неделе День Благодарения, — говорит Дэймон. — Ты купила индейку, как я тебя просил?

Я киваю. Я вру. Ничего я не купила. Потом куплю. Дэймон придерживается традиций, хочет жареную индейку и прочие атрибуты праздника. Ненавижу индейку. Честно говоря, я вообще ненавижу еду. От того немногого, что я для видимости ем, я избавляюсь при первой же возможности. Приятно контролировать хоть какую-то часть своей жизни; и, кроме того, чем я худее, тем меньше у меня сиськи и задница, тем меньше ко мне внимания со стороны мужчин. Я уже почти андроген со скулами, которыми можно резать стекло. За исключением длинных волос, с которыми я не могу расстаться, и сисек, которые, хоть и небольшие, но никак не хотят исчезать полностью, как бы я ни ограничивала потребление калорий.

— Забрать из аптеки рецепт?

— Да.

Я как всегда оставила его на столе в прихожей.

— Ты наколола дров?

У меня от неожиданности скрутило живот. Черт. Я всю неделю ходила в состоянии непонятной тревоги, чувствуя, что что-то забыла.

— Я собираюсь заняться этим сегодня вечером, — быстро отвечаю я. — Я была занята покупками.

Бесстрастное выражение лица Дэймона сменяется раздражением.

— От тебя никакого толку, — бормочет он.

— Совершенно, — закатываю я глаза.

— Кэсси. Ты даже не можешь без напоминания утром встать с постели. Ты как ребенок. Слабоумный ребенок.

— Надо говорить "психически неполноценный". Это более политкорректно.

Он так сильно хлопает ладонью по столу, что у меня подскакивает миска с хлопьями.

— Ты хоть знаешь, как, черт возьми, мне приходится работать, чтобы содержать этот дом? Чтобы оплачивать счета твоей матери? Покупать грёбаные рецепты того дерьма, что поддерживает в ней жизнь?

Я глотаю холодный кофе, ничуть не тронутая мученической речью Дэймона. Я работаю так же усердно, как и он, переворачиваю столы, когда могу — пашу в две смены, вкладываю каждый заработанный мною цент в мамино медобслуживание, в счета, в этот разваливающийся дом. Так что мне плевать на бедного Дэймона.

Впервые за всё утро я замечаю, что с одной стороны у него припухло лицо, а над правым глазом виднеется небольшой порез.

— Что у тебя с лицом? — спрашиваю я.

Он свирепо зыркает на меня.

— Одевайся, — произносит он и, допив последний глоток кофе, кривит лицо. — Кофемашина опять сломалась.

— Я практически уверена, что дело в непутёвых руках, — говорю я, наклонившись к кухонному столу. Затем, приподняв на машине крышку, снова ее захлопываю, чтобы она правильно зафиксировалась. Через секунду в стоящую внизу кружку начинает литься густой черный кофе

— Вот.

Дэймон смотрит на меня, совсем не впечатленный.

— Поторапливайся. Быстро. Или я отвезу тебя на работу в чём ты есть, — он жестом показывает на мою пижаму.

— Держу пари, клиентам это понравится, — отвечаю я, вставая со стула.

Внезапно я вздрагиваю от того, что мне в предплечье впивается рука и дергает с такой силой, что я перегибаюсь через стол.

— Это не смешно, — цедит сквозь зубы Дэймон, вплотную приблизив ко мне своё лицо. — Ты хочешь, чтобы все считали тебя городской шлюхой?

— Нет, — тихо говорю я.

Он сильнее сжимает руку.

— Знаешь, что случается с девушками, которые ведут себя как шлюхи?

— Да, — отвечаю я, встретившись с его стальным взглядом. — Думаю, примерно то же, что и с девушками вроде Карен.

— Карен?

— Убитая Карен, — уточняю я.

— Я знаю, какая Карен, — рявкает он, потирая ладонью челюсть. — Какого черта после стольких лет ты вдруг вспомнила об этой бедной девчонке?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Это первая городская шлюха, которая пришла мне в голову. Если не считать мою мать до того, как она забеременела мной.

Он какое-то время молчит. Затем, по-видимому, успокоившись, Дэймон разжимает руку, и я спешу наверх.

В своей комнате я натягиваю джинсы, чистую рабочую рубашку с длинными рукавами и собираю в небрежный хвост длинные светлые волосы. Зимой функциональность превалирует над внешним видом, по крайней мере, для меня. У меня нет сил на все это дерьмо, вроде прихорашивания и тщательного подбора гардероба, на то, чем занимаются некоторые девушки. Такие девушки, как Карен Брейнард. Они тратят на это столько сил, и смотрите, к чему это приводит. Их увозят. Насилуют. Убивают.

В ванной комнате я не заморачиваюсь с макияжем. Макияж привлекает внимание, а мне меньше всего хочется, чтобы кто-нибудь слишком внимательно меня разглядывал.

Иногда мне кажется, будто я из стекла, а одежда, волосы и опущенные глаза — это единственное, что заслоняет меня от света, единственное, что мешает ему просочиться внутрь и показать всему миру, что творится у меня внутри. Кто ко мне прикасался. Кто в меня проникал.

Никто не должен узнать, что я сделала.

К тому же, я спокойно проживу без дополнительного бремени туши и румян.

Я апатично чищу зубы, у меня в черепе неумолимо раскалывается мозг — жаль, что я не помню, какие таблетки принимала прошлой ночью. Мне совсем ни к чему добавлять к списку моих достижений за этот год печеночную недостаточность, однако думаю, что если мне придется работать с этим жутким шумом в голове, я могу отключиться ещё до обеда.

Я выплевываю зубную пасту, радуясь тому, что химикаты с ароматом мяты уничтожили хотя бы вкус хлопьев, затем нахожу в верхнем ящике пузырёк с аспирином. Вытряхиваю на ладонь кучку крошечных белых таблеток и, закинув их себе в рот, проглатываю, даже не запив. Я замечаю в зеркале своё отражение: вся эта угловатость и кислое выражение лица, немного еле заметных веснушек на переносице — единственное цветное пятно на моей белоснежной коже. У нас здесь зимой не очень-то много солнца.