Пулеметчик

На стук дверного молотка мне открыла хозяйка, приятная женщина лет пятидесяти или сорока, здесь стареют рано, не разберешь. Приняв нашу “кузнечную” визитную карточку, она попросила подождать и отправилась наверх на второй этаж, в кабинет хозяина. Буквально через минуту сверху под треск ступеней в прихожую ссыпался… натуральный Санта-Клаус! Ну, разве что без красного одеяния и колпака — а окладистая белая бородища, добрые глаза и даже очки в проволочной оправе были точь-в точь.

— Здравствуйте, вы ко мне от редакции?

— Здравствуйте, Петр Алексеевич! И от редакции тоже. Большев, будем знакомы.

— Большев? — спросил хозяин и вдруг, развернувшись, прокричал, — Сонечка! Мы сегодня больше никого не принимаем! А я вас совсем не так представлял, думал — богатырь такой, гренадер!

С князем (да-да, с настоящим Рюриковичем) мы проговорили больше трех часов, обо всем, что посчитали нужным, Софья Григорьевна два раза приносила нам чай и несколько раз отказывала посетителям — научная слава хозяина была столь велика, что каждый образованный гость Лондона, русский или иностранец, считал своим долгом посетить Бромли.

Кропоткину было шестьдесят лет, но глаза его, совершенно молодые, живые, были глазами двадцатилетнего. Несколько раз он легко и быстро вскакивал и мчался наверх, в кабинет, за какой-то справкой. А как он хохотал, когда я рассказывал, как мы дурачили полицию с типографиями! В ответ он изображал мне случаи из своих экспедиций — в лицах, размахивая руками. Я прямо обзавидовался такому кипению внутри человека и просто отдохнул душой за время общения с ним.

А говорили мы о серьезном — о том, что в анархизме все больше и больше проявляется уклон в насилие.

— Все эти безмотивники, иллегалисты тащат анархизм к террору, что противоречит самой сути.

— О том и речь, Петр Алексеевич! Любая уголовная сволочь может ограбить магазин и гордо назвать себя анархистом, и любой держиморда будет оправданно считать, что анархист — немытая волосатая тварь с кинжалом и револьвером.

— Я думал над этим, и хотел написать. Но я себя спрашиваю, нужна ли им наша анархистская теория. Покуда что-то запроса не видно…

— Так надо этот запрос создать! Пишите, обязательно пишите о том, что террор ведет в тупик, что это не может быть нашей дорогой, мы просто обязаны противостоять этому.

— Да, хорошо было бы создать здоровое анархистское ядро, без террора. Но ядро это должно создаться в России, а до сих пор, если и видишь кого-нибудь приезжего из России, то нас просто обегают. Но напишу, напишу, конечно, тем более вы просите.

В общем, мы договорились на пять статей в “Правду”, с упором на то, что делаем новое, гуманное дело и убийство других этому делу вредит (что, кстати, отлично ложилось в теорию Кропоткина о взаимопомощи). Напоследок Петр Алексеевич долго расспрашивал меня о России, очень радовался нашим артельным и кооперативным успехам и признавался в нелюбви к Европе.

— Такая тоска этот Лондон… Сердечно не люблю я это английское изгнание, а тут еще вся мразь и пакость империализма и реакции.

Кропоткин помолчал и вдруг спросил:

— Как вы думаете, я смогу вернуться в Россию?

— Обязательно вернетесь. Единственно не могу обещать, что скоро.

В прихожей очередной раз застучал дверной молоточек и Софья Григорьевна двинулась отказывать новому посетителю, но на этот раз почему-то впустила визитера в дом. Кропоткин поднялся навстречу гостю — высокому бородатому мужику с хитрыми ирландскими глазами, лбом мыслителя и ровным английским пробором в аккурат посередине головы.

— Позвольте вас представить друг другу, это Михаил, это Джордж.

— Я не вовремя? — спросил тот.

— Мы уже заканчиваем, — заверил я его, пожимая крепкую руку.

— Что обсуждаете?

— Что у террора нет перспектив. И что нельзя бороться с государством методами государства, — обозначил тему Кропоткин.

— О да, это как драться со свиньями, — весело глянул Джордж и продолжил в ответ на наш немой вопрос. — И сами будете в грязи, и что хуже всего, свиньям это нравится.

Разговор завершился под шутки и прибаутки гостя, Петр Алексеевич с удовольствием развлекался этими пустяками, даже рассказывал анекдоты и дурачился, а я прямо наслаждался. Да, высшая роскошь — общение с умными людьми. И только одна мысль не давала мне покоя, вот как так, выдающийся ученый, гуманист, добрейшей души человек, признаваемый всеми анархистами авторитет — и такая громадная пропасть с последователями, которых иначе как со звериным оскалом и бомбой и не представляли. Наверное, нужно быть и политиком, и лидером, а тут, как ни крутись, чистые одежды не сохранишь, все та же драка со свиньями. Так что пусть Петр Алексеевич будет моральным ориентиром, а мы постараемся изгваздаться поменьше.

Глава 6

Лето 1902

Океан так прекрасен! Он величествен, необъятен, суров, он такой… А сказать честно, так это просто масса бесноватой воды, переплыв которую, надо долго оправляться от потрясения.

Так было написано в одной хорошей книжке и я с этим полностью согласен.

Кое-как подняться на ноги я сумел лишь на третий день, судовой врач рекомендовал мне лимоны и обязательно пересилить себя и выйти погулять. Стюард проводил меня на прогулочную палубу, где я привалился к надстройке и старался не глядеть на воду, но через полчасика высасывания нарезанного дольками лимона и вдыхания соленого морского ветра мне и правда полегчало, причем настолько, что захотелось есть.

Ресторан первого класса помещался под роскошным стеклянным куполом и обслуживал всего три сотни пассажиров из почти трех тысяч на борту. Также первому классу служили курительные с кожаными диванами, бильярдные, библиотека, отдельная палуба для прогулок и многое другое. Впрочем, на “Кельтике” и третий класс имел свои салоны, палубы и даже детскую комнату, только меньшие по размерам, да и людей (в основном, иммигрантов в Америку) на них приходилось куда больше.

Куриный бульончик, которым я решил пока ограничится, провалился в желудок, будто и не было его в чашке, на что-либо иное я не отважился, стюард понимающе поклонился и отпустил меня восвояси. В каюте я вдруг понял, насколько меня вымотали два дня морской болезни и решил попробовать заснуть.

И вырубился почти сразу, а во сне стало ясно, кто такой Меньщиков. И кто такой Джордж. И до кучи что есть такой Шмит.

Пробуждение было смурным — я точно знал, что пока спал, вспомнил нечто важное, но вот что именно, от меня ускользало, как ни пытался я поймать ниточку и раскрутить ее обратно. И когда после получаса усилий в голове только-только забрезжило, как в дверь постучали — судовой врач проявил заботу и пришел меня проверить.

Так я и мыкался до тех пор, пока старший стюард при мне не приказал младшему передвинуть мебель. И мысль рванулась искрой вдоль порохового шнура: мебель — мебельная фабрика — Николай Шмит — его наследство. Заодно повторилось озарение про Меньщикова, он, как и многие, был в молодости членом какого-то народовольческого кружка, но был арестован, покаялся и поступил на службу… в охранку. А после отставки начал сдавать агентуру направо и налево, в том числе знаменитому Бурцеву.