Пулковский меридиан

Охваченный совершенно новой для него лихорадкой, юноша еще плохо мог отдать себе отчет в том, что вокруг происходило. Как на матовом стекле, рисовались перед ним и двое еще безусых красноармейцев — соседей по цепи, Зотов и Савватеев, яростно стрелявших вправо от него, и фигура человечка, там, вдали, на пыльной дороге, у того забора… Вероятно, это был раненый финн: он лежал у обочины шоссе, так плотно прижавшись к земле, точно его сбросили на нее с большой высоты и расплющили ударом… Иногда он вдруг резко сгибал ногу в колене: значит, был еще жив. Но не отползал в канаву, хотя она пролегала метрах в двух от него: видимо, ранение его было тяжелым.

Сердце Левы Жерве стучало очень часто и очень сильно; ему хотелось есть; как-то немного неловко было дышать, точно после быстрого подъема на гору… Но, странное дело: страха он не испытывал. Напротив, в голове у него вдруг воцарилась небывалая ясность.

Неторопливо, совсем в другом ритме, чем двигались его руки, чем щелкал затвор винтовки, чем вылетали медные гильзы, помимо его воли, проходили одна за другой отчетливые бесспорные мысли. Мысли, не имеющие, казалось бы, никакого отношения к тому, что он должен был непосредственно делать.

— Лев… Лев, Жерве! — закричал вдруг ему сквозь какой-то кустарник Зотов, — а ну… Калитку-то видишь? Правее — щель… Пулемет видишь? А ну, братцы, разом, залпом… Нельзя дозволить! Кучней, кучней бей…

Левушка Жерве торопливо перезарядил обойму, хотел снова открыть огонь и вдруг увидел высокую фигуру и длинные усы комиссара Кокушкина.

Комиссар быстрым шагом, не нагибаясь, шел прямо к цепи по тропинке вдоль фронта.

— Эй, Жерве! — окликнул он, как только приблизился на расстояние голоса, — что тут у вас еще? Плевать на этот забор: без вас доделают… Видите — вон уже наши где, с правого фланга обходят… Снимайтесь! Сколько вас тут? Мне человек пять надо… Да кораблишко здесь под берегом ихний трехмачтовый заболтался! Уйти-то — нет, не уйдет; а вот затопить очень свободно могут, дьяволы белые… Давайте со мной в шлюпку: на абордаж пойдем… Чего там: завод, завод! Без вас этот завод возьмут; пехота… Там завод, а тут — корабль, судно… Одно другого стоит…

Лев Жерве, потный, грязный, вскочил и побежал рысцой вслед за комиссаром к берегу. И тут только впервые опять вспомнился ему Щегловитов. Арестовали ли его? Наверное — да. Правильно ли он сделал, выдав школьного товарища, друга детства, человека из «своего круга»… Нет, правильно, правильно…

— Ну, — точно подслушав его мысли, в этот самый миг на бегу бросил ему Кокушкин… — Приняли на учет твоего… давних лет приятеля… Молокосос!.. Сразу течь дал: во всем признался… Не ошиблась твоя дурная память-то: Щегловитов он и есть… Молодец ты, студент, правильный курс берешь! Так держи и дальше!

* * *

Наступление под Видлицей захватило белофиннов врасплох. Организовать сопротивление удару с Ладоги, с фронта, а затем и с Онежского озера они оказались не в состоянии. Взаимная поддержка флота и армии и здесь дала свои плоды. Уже к полудню белые дрогнули. Они стали откатываться к северу от Олонца.

Видлицкий завод оказался к этому времени в наших руках: штаб врага разгромлен; склады захвачены.

Во всех дворах команды считали японское вооружение, английские, американские винтовки, связки шинелей, продовольствие, боезапасы, все то, что десятки кораблей везли из-за океанов в помощь и на поддержку белой гвардии капиталистов.

Спустя некоторое время стали приходить радостные известия и от более далеких частей. На онежском берегу 47-й полк захватил Сорочью Гору, подошел к Тулосозеру, Взятыми с боя оказались Гушкала и Сяндепская пустынь. Второй добавочный отряд кораблей, не без труда и сопротивления, прикрывшись туманом, преодолел отпор противника, высадился севернее устья Тулоксы и теперь резал финские тылы, идя берегом к Видлице.

* * *

К вечеру 28 июня передовые отряды армии вышли к государственной границе. Вражеский плацдарм на берегу Ладоги перестал существовать. Еще одна мечта интервентов рухнула.

«Москва, Кремль. В. И. Ленину.

Сегодня наши части при поддержке нашего Ладожского флота внезапным ударом овладели Видлицким заводом у границы Финляндии, захватили 11 орудий и богатые артиллерийские и продовольственные склады. Взятые снаряды, патроны, пулеметы подсчитываются. Наше наступление под Питером продолжается… Кроме взятых раньше 26 пулеметов взято еще в разных пунктах около 30 пулеметов.

Сталин»

Глава XXIV НА ВЗМОРЬЕ

В середине июля Вова Гамалей вернулся из-под Луги в Пулково. В первый же день, конечно, он обежал все знакомые пункты, осмотрел и проверил все, что ему тут было дорого. Все стояло на своих местах.

В мире могло совершаться все, что угодно. Чужие крейсеры могли обстреливать наши берега. Части Красной Армии могли теснить адмирала Колчака все дальше и дальше в глубь Сибири. «Добровольцы» Деникина, напротив того, черной, поднимающейся с юга тучей надвигались все ближе на центр России, на Москву. Это не касалось Пулкова.

Профессор Гамалей любил, раздраженно огрызаясь, приводить перефразированное высокомерное изречение римских юристов: «Fiat scientia — pereat mundus!» [31]

В июне Петр Аполлонович окончательно рассвирепел на отсутствие заграничной астрономической литературы, на то, что его личная связь с «коллегами из Жювизи» и «коллегами в Галле» безнадежно порвалась.

Он сел как-то к своему заваленному бесчисленными рулончиками спектографической негативной пленки столу, написал сердитое и обиженное письмо, надписал адрес: «Москва. Кремль. В. И. Ленину», и велел Дмитрию Лепечеву отправить его сегодня же из пулковского почтового отделения.

31

В переводе с латинского: «Пусть рушится весь мир, лишь бы наука торжествовала!»

Старик Лепечев, прочитав адрес, ахнул. Потом, однако, ему пришла в голову благая мысль: «А вдруг товарищ Ленин велит выдать побольше масла для рефрактора?»

Тогда он принял свои меры, дабы письмо дошло уже повернее: он надписал на нем «Заказное», внизу приписал: «От знаменитого профессора Гамалея Пётра Поллоновича», наклеил, как тогда полагалось, на сотню рублей марок и с трепетом сдал пакет под расписку начальнику пулковской почты.

Письмо дошло и было прочитано, хотя, конечно, ни Гамалей, ни Дмитрий Маркович не знали, как это случилось.

Оно прибыло в горячий день: Владимира Ильича поминутно просили то подойти к прямому проводу с Южфронтом, то побеседовать с прибывшими из освобожденных губерний Сибири крестьянами-ходоками, то еще куда-нибудь по срочному и важному делу. Ленин устал; он утомленно гладил лоб; наклонясь над столом, то и дело крепко прижимал глаза ладонью и по нескольку секунд сидел так, сосредоточиваясь.

Гамалеевский конверт попал ему на глаза именно потому, что секретарь подчеркнул красным карандашом «знаменитого профессора» и поставил над ним сразу два иронических знака — восклицательный и вопросительный.