Пулковский меридиан
Шрифт:
Чернобородый не торопился. Он медленно положил на стол свой пакет, сделал несколько шагов вперед, поймал руку женщины и поцеловал ее. Потом, выпрямившись, он в свою очередь внимательно взглянул ей прямо в лицо. Поежившись точно от холода, она нетерпеливо дернула плечиком.
— Ну… Идемте тогда в комнаты, если это еще не кончилось… Боже мой, более… За что вы мучите меня? Что там, в бумаге?..
Чернобородый снова взял пакет в руки.
— Здесь… Простите, Бет… Ах, пардон, простите, Лиз… Я знаю, нам всем сейчас трудно… Ради создателя, не обижайтесь… Здесь, — щеки его вдруг покраснели, лицо свела быстрая гримаса, — здесь пять… жареных… грачей… Ну да, да, да, грачи, птицы… Я их застрелил в парке… Это, конечно, ужасно, но ведь это все же мясо… Боже
Но женщина совсем не обиделась. Сначала она просто не поняла. Потом вдруг лицо ее просияло, глаза зажглись.
— Грачи? — живо заговорила она. — Грачи? Которые похожи на ворон? Жареные?.. Ой, дайте, покажите… Я сейчас достану тарелки. Боже мой, Борис Павлович, да идите же, идите скорей…
Они прошли в комнату, которая, видимо, когда-то была столовой. Здесь стоял огромный обеденный стол, тяжелый, темного мореного дуба; такой же мощный и черный резной буфет; второй, поменьше, накрытый мраморной доской. Массивные черные стулья, казалось, были предназначены для силачей и великанов. На стене висела большая картина, натюрморт, изображавший кухонный стол, заваленный мясом, овощами, битой птицей. По бокам виднелись деревянные овалы с выпуклыми изображениями охотничьих трофеев — куропаток, уток, зайца.
Женщина торопливо бросила пакет на стол.
— Борис Павлович, да разверните же!
Она заметалась по комнате.
— Ах, господи, где же ключ этот несчастный?
Открылся сначала шкафик буфета, доверху полный стопками тарелок, чашками, блюдцами, судками, рюмками, хрусталем, потом ящик.
— Вот тарелки… Две, — странно волнуясь, бормотала женщина. — Где же вилка? Ах, вот… Ножик? Ах, вот…
Чернобородый, следя за ней глазами, развертывал газету. Пять обжаренных птичьих тушек, совсем не жирных, темных, появились на свет.
Женщина, подойдя к столу, остановилась. Глаза ее вдруг неестественно, горячечно вспыхнули.
— Дайте мне! — требовательно крикнула она. — Дайте сейчас же! И пожалуйста — я не могу больше церемониться… Это выше моих сил. Я бог знает сколько времени не пробовала ничего мясного…
Она жадно, с самозабвением воткнула вилку в ближнего грача…
Чернобородый, Борис Павлович, сморщась, отвернулся в сторону…
— Ради бога, ради бога, Бет… Пардон! Ради бога, Лиз! Кушайте! Я не буду. Я их каждый день ем. Одних грачей, ничего больше… Я их… видеть не могу…
Полчаса спустя они сидели возле окна, фонариком выходящего на Каменноостровский. Она в кресле, он на подоконнике. На ее лице выражалось теперь полное успокоение, сытое, бессмысленное блаженство. Придвинув к себе шаткий столик, она открыла прекрасную японскую черепаховую коробочку, инкрустированную перламутром. Она была полна махорки.
— Борис Павлович! — лениво окликнула она. — Оторвите мне кусок газеты… Да вот хотя бы вашей, от грачей… Ну… вот еще! Кто же курит махорку в папиросной бумаге?.. Когда есть табак… ну, тогда я вырываю листки из «Энциклопедии», из «Истории живописи» Бенуа… Знаете, там проложены ею цветные картинки… Смешно!
Тонкие пальцы ее скрутили козью ножку. Человек, сидя напротив, смотрел в упор на эти руки. Маленькие ногти были нечисты, кожа покололась и потрескалась, кончики указательного и большого пальцев пожелтели от табака. На щеках чернобородого злобно заходили желваки мускулов.
— Лиз! — сипло сказал он вдруг сдавленным яростным голосом. — Лиз, и вы еще можете колебаться, сомневаться!.. Великий бог! Да я собственными руками изрезал бы на куски каждого негодяя, каждого прохвоста, который виноват в этом… Посмотрите на ваши руки, Лиз, посмотрите на ваши пальцы… Вы — курите! И курите эту мерзкую, солдатскую махорку! Боже мой! Да если бы у вас в доме последний истопник, последний кухонный мужик посмел бы закурить ее два года назад в комнатах! Да его через две минуты прогнали бы с должности. Грачи! Нет, я не могу! Сколько надо виселиц, чтобы искупить все это…
Женщина, закинув руки за голову, засмеялась.
— Какие глупости, Борис! —
звонко проговорила она. — Зачем вы это говорите!.. Во-первых, я не верю, что что-нибудь можно переменить… судьбы не переменишь… А, во-вторых… Да вы же сами во многом и виноваты… Ну, Александр, конечно, первый… Почему мне нельзя служить? Почему? Все кругом служат! Простите, но Ната Медем — она только классом младше меня была в Смольном — отлично служит. Каким-то секретарем… Паек, карточки… Вадик Чевакинский — землемер… А я, — она вдруг рассердилась, — а меня вы сговорились заморить голодом, холодом, страхом. Да, страхом, страхом, не смейте спорить! Я целыми ночами не сплю. Слушаю и молюсь, молюсь и слушаю… А вдруг обыск? А вдруг арест?.. А мне еще вчера предлагали место пьянистки… В кино. Почему нельзя?Борис Павлович все сильнее опускал голову.
— Раз это невозможно — значит, невозможно! — глухо возразил он. — Я не хочу вас слушать, Лиз. Как вам не грех? Или ваш отец не расстрелян на Лисьем носу? Или оба ваших брата не убиты? Или ваш муж не выброшен куда-то за границу родины, как паршивая собачонка? Побойтесь бога… Служить? Им? Я лучше умру с голоду, лучше перережу себе вены!
Елизавета Трейфельд слабо махнула рукой. Большие глаза ее вдруг наполнились слезами обиды.
— Могла бы продать половину всего этого… Могла бы все продать. Серебро, скатерти, шубки — никому не нужные… Господи, господи… Зачем мне оно?
Чернобородый вскочил.
— Да замолчите же вы, глупое, бессмысленное созданье! B конце концов я приказываю вам делать так, а не иначе. Продать! Кому? Им? Вы с ума сошли. Вы голодаете! Она голодает! Мы все нищие, голые, босые… Организация пока еще не имеет достаточных средств… Правда, мне в посольстве обещали, но… Да и что значит наш жалкий голод, когда души алчут мести? Мою родину растоптали! Над моей верой надругались! Моего царя… царя моего…. царя!.. убили в каком-то подвале, бросили в грязный колодец… А вы — голодаете? Баба! Дура! Ну хорошо, пусть! Ничего не надо! Идите. Идите сейчас же в Чека… Доносите! Сообщайте! Предавайте!.. Посмотрим, что вы этим выиграете… Лиз! Лиз! Бога ради! Простите меня… Я болен, болен…
Женщина вдруг подняла ноги на кресло. Она вся съежилась, сжалась на нем в комок. Слезы (она не сдерживала их больше) катились по ее щекам, худенькие плечи вздрагивали под японским халатиком.
— Ни… никуда я не пойду… и не могу итти. Потому что я жалкая, трусливая дрянь, — всхлипывая, шептала она. — Если б я… если бы можно было вернуть тот день… ту пасху. Больше года! Боже, какая мука! Как затравленный зверь… Вы поймали меня… Ну и радуйтесь. Если вам… если вам этого не довольно… Что ж, или я вам не служу? Вас один раз расстреляют всех… а я… каждый день, каждую ночь меня заново расстреливают… Я все знаю, как это будет… Я не могу больше!
Чернобородый пошел к столику, где стоял графин, но вода там была желтой, мутной, отвратительной. Он вернулся, сел, взял в руки ее руку.
— Елизавета Сергеевна! — мягко, гораздо спокойнее сказал он. — Перестаньте же. Не надо. Вы сами знаете — нужно потерпеть. Что поделаешь? Еще немного. Клянусь вам, совсем немного. Все уже сделано. Очень тонко, очень умно. Вы знаете Кандаурова? Ну, Кандаурова, адвоката… Нет? Все равно! Словом, наша организация слилась с другой — либеральной — ч-чёрт бы ее драл! — с огромной организацией. Все налажено. Они связаны с Англией, с Финляндией. И не просто с Англией, — с лидером оппозиции… Через Макферсона… Этим летом, не позже… Через месяц, ну через два… все будет кончено… Вы не представляете себе, какова ненависть… Я не имею права даже вам говорить этого, но, вообразите, сочувствующие есть и в Смольном… Даже среди них. И не так уж мало… Не позже августа они захватывают власть… Они либералы; их руками. Их больше. Но потом придем мы. И клянусь вам, Лиз, — глаза его стали страшными, пустыми, сумасшедшими, — клянусь вам всем, что у меня есть святого, — всех их, всех подряд… большевиков, меньшевиков, адвокатов, профессоров, рабочих, либералов паскудных, краснобаев, всех до единого — вот этими руками… О!