Пуля для штрафника

В батальоне все были в курсе того, что на правый берег ушли аникинские. Приказ о проведении разведки перед планируемым форсированием спустили в батальон из полка. После кровавой переправы, поголовной гибели штрафников, командование озадачилось необходимостью провести дополнительную рекогносцировку позиций противника. В масштабе дивизии для этих целей использовали и аэрофотосъемку. Но по такой низкой облачности и туману, а может, по другим, недоступным рядовому и младшему командному составу соображениям самолет-разведчик с фотообъективами и фотопленками решили заменить другим, проверенным способом — заслать через реку шесть пар глаз, которым требовалось все досконально у противника высмотреть, вызнать, а по возможности еще и «языка» добыть. Попутно полковая разведка подключила и местных. Организовали, по своим, аборигенским нехоженым тропам и бродам, секретные вылазки на чужую (это для армейских — чужую, для местных-то все одно — свою, общую приднестровскую, только что на двух берегах одной реки) территорию. Кому-то удалось пробраться в самые Пуркары, попить с нанашами [6] тяжелого винца в глубоких пуркарских подвалах, заодно и разжиться всяческой ценной информацией.

6

Нанаши (молд.) — посаженые родители на молдавской свадьбе становятся крестными родителями родившимся в семье детям.

Теперь в батальоне знали, что прямо перед ними, на изрытом траншеями, укрепленном дотами, превращенном в неприступную цитадель, правом берегу фашистами был развернут 500-й испытательный батальон. Об этом и зашел разговор между Аникиным, Поповым и Бондарем, пока они возвращались из лазарета, где только что благополучно передали всех троих разведчиков на поруки санинструктору Нине.

IV

— Вот так дела… выходит, наших штрафников в Днестре потопили немецкие штрафбаты… — все потом рассуждал вслух Попов.

— Выходит, что так, — тоскливо согласился с ним Бондарь. — Только кидай до кучи ихнюю артиллерию и минометы. То-то оно и выходит, что на плотах супротив гаубиц не попрешь… И нам треба шось кумекать, а то пойдем на дно вслед за «шуриками».

Аникин молчал. Ему было тягостно вспоминать о трагедии, произошедшей накануне. И вроде вины его не было никакой. Он всего лишь исполнял приказ. Сказано было четко: оставаться на берегу и обеспечивать прикрытие переправы. Что могли, аникинцы делали. Ну а если бы он пошел вместе с людьми Нелядова. Уже бы тащили его мертвое тело по илистому дну темные воды Днестра. Ну, так на войне каждую минуту убить могут. Каждому свой час и своя переправа на тот берег. Голос рассудка звучал убедительно, но все равно не убеждал, не давал осесть поднявшейся в душе муторной взвеси.

Слишком страшно, одиноко и брошенно гибли они там, в окровавленной, будто взбесившейся пене водяных взрывов. И сама эта затея с захватом плацдарма, с броском горстки, щепотки штрафников в раскаленный котел, до верху наполненный кипящей днестровской водой, выглядела теперь непродуманной, поспешной и глупой.

Оно, дело понятное, приказы отдают не для того, чтобы их обсуждать. Приказы должны выполняться. Но осмыслить их и подвести свой итог — пусть внутри, про себя, никого не посвятив в свои думки, — Андрей мог себе позволить. Считал, что имеет на это полное право.

Сделанные выводы не радовали, и делиться ими с окружающими не было никакой охоты. Оттого и ходил мрачнее тучи. Даже Нина, игриво спросив его, о чем это так сокрушается товарищ старшина, не добилась от него вразумительного ответа.

Впрочем, многие младшие командиры из батальона после неудачного форсирования штрафников приуныли. Каждый из них хорошо понимал: не окажись под рукой у командования полка группа Нелядова, идти на этих плотах воевать плацдарм на правом берегу мог любой взвод, любое отделение, окопавшееся под Незавертайловкой.

Ситуация эта была хорошо знакома Аникину. На фронте, в бесконечных вариантах, она проигрывалась почти ежесуточно. Штрафник принял пулю, которая, возможно, предназначалась тебе. Для него эта пуля — смерть, а для тебя — жизнь. Солдаты на передовой, особенно после «наркомовской» сотки, любили порассуждать на эту тему. У Андрея на этот счет была своя мысль. Он считал, что пулю каждый все равно получает свою. Если пуля была предназначена для штрафника, она его обязательно найдет. Так же и в ситуации с переправой людей Нелядова. Они ушли выполнять приказ и погибли, приказ выполняя. А завтра такой же приказ пойдут выполнять люди Аникина. «Все правильно, Андрей, так и должно быть. Это война, и здесь каждому свое», — убеждал он сам себя и вспоминал, как оттолкнул плот с Нелядовым в молоко предутреннего днестровского тумана, а в глазах Трошки читались решимость и обреченная злоба. И слова его, последние, перед тем как он повернулся в сторону реки: «На дело, на дело…»

V

Андрей отослал Попова и Бондаря отогреваться в блиндаж, а сам пошел по траншее проверить выставленные после перестрелки посты. Когда он вернулся после обхода и, согнувшись, вошел в теплое и тесное, нагретое чугунной печкой пространство блиндажа, то в первый миг так и замер от растерянности в полусогнутом состоянии.

Прямо посреди блиндажа, на почетном месте возле самой печки, в плотном окружении внимавших каждому его слову солдат, восседал, прихлебывая вино деда Гаврила из котелка, Евменов собственной персоной.

— Ну и дела! — обрадованно и одновременно ошарашенно, проговорил старшина. — Евмен, ты, что ли?

— Я самый, собственной персоной… — довольно кивнув, отрапортовал солдат.

— Тебя что, уже выписали?! — расспрашивал Андрей. Появление Евменова помогло отвлечься от невеселых мыслей.

— А меня, товарищ старшина, и не записывали… — с легким налетом гусарской рисовки ответил Евменов. — Санинструктор Ниночка даже устроила мне дополнительный медосмотр.

— Да ну?! — тут же среагировал Попов. — С этого места, пожалуйста, поподробнее.

— Я тебе дам поподробнее, — замахнулся котелком Евменов, но тут же великодушнейше простил забияку.

— Ну, рассказывай, рассказывай, Евмен… — поторопил его Андрей. Ему уже освободили на деревянных нарах место и протянули котелок с плещущим на дне, благоухающим и сверкающим рубиновыми отсветами вином.

— А что рассказывать… санинструктор меня осмотрела, значит… прослушала сердце и легкие, спину, заставила сказать «А-а-а!», — выпучив глаза и вывернув язык красноречиво показал Евмен. — А потом захлопала так часто-часто своими длиннющими ресницами, повела своей упругой грудью и жалобно так сказала: «Товарищ Евменов, вы совершенно здоровы. Удивительный случай! После того, как вы столько времени провели в ледяной воде»…

Попов аж подпрыгнул от захватывающих картин услышанного повествования. Описание ресниц и груди, видимо, до невозможности тронуло его пылкое воображение.

— А ты, а ты что?… — умоляюще спросил он, таким тоном, будто от ответа Евменова зависел исход всех будущих сражений, в которых было на роду написано участвовать Попову.

— А что я… — Евменов сделал многозначительную паузу и по-гусарски потер подбородок. — А я ей говорю: «Ниночка, душа моя, на свете происходят случаи еще более удивительные… Вот, — говорю, — если бы в том же Днестре — только летним, знойным днем, досыта назагоравшись, — вы провели бы со мной чуточку больше времени, случилось бы нечто еще более удивительное!

— Душа моя… — как бы пытаясь запомнить, повторил Попов, а потом опять к Евменову — с вопросом: — А она что? Нина — что?

Тут Евмен как-то разом весь свой гусарский апломб и растратил.

— А что она, — он, вздохнув, провел ладонью по щеке. — Врезала мне. И хамом обозвала. Вот и все лечение.

— Ну, — поднял Аникин свой котелок, — посему выпьем — за верные методы лечения!

— Будем здоровы! — откликнулись все вразнобой и сомкнули котелки. — Будем…