Пум

Но вот настал великий день: брюшко каждого малыша покрылось нежными волосками. Теперь путь в мир: для них открыт.

И сразу же изменилось их поведение: крошки, с булавочную головку ростом, все как один покинули родной колокол. Мать не учит, что нужно делать, а они и не нуждаются в учении: они дружно всплывают на поверхность воды и запасаются воздухом между волосками брюшка так же искусно и бессознательно, как это делает их мать, и будут делать их дети, внуки и правнуки.

А мать — ну представьте себе, до чего она проголодалась, сидя на кучке яиц и ожидая, пока выведутся ее дети!

Теперь осликам лучше держаться подальше от ее гнезда. Один ослик, другой, третий — она набрасывается на них, как тигр, и беспощадно уносит в свой серебряный дворец.

Вдруг, все еще голодная, она замечает крошечную серебристую точку: одна из ее нежно любимых деток спускается вниз с пузырьком воздуха на брюшке…

Что поделаешь, инстинкт защиты детей уже ничего не говорит мамаше: серебристый паучок для нее теперь только дичь, а она — охотник…

Можно не рассказывать, что случилось дальше?

Но мамаша не успела дотащить своего младенца до серебряного дворца, ее саму проглотила плывшая мимо большая рыба.

Остальные малыши этим не были огорчены. Пауки и паучата не заботятся о своих родителях и друг о друге. До осени из сотни паучат осталось не так уж много. Но те, что уцелели, превратились во взрослых пауков. Осенью они сплетут себе зимние коконы: кто — в раковинках, кто — на растениях — и заснут до будущей весны.

Вот и конец истории Серебрянки.

Страничка из жизни богомола

Тоненькая ветка яблони вздрогнула и зашаталась: по ней кто-то бежал, путаясь в листиках, во весь дух. За ним — другой, такой же быстрый, оба зеленые, длинные, точно маленькие ящерицы.

Бух! Первый добежал до конца ветки, шлепнулся вниз, в траву, — и шмыгнул в нее так проворно, что веселая-малиновка, сидевшая на соседней ветке, и рассмотреть его не успела. Здорово, должно быть, напугался!

Второй остановился на самом кончике ветки, еле удержался. И тут малиновка рассмотрела его хорошо.

Ну и чучело! Сзади — совершенный таракан, даже крылья по-тараканьему сложены — одно на другое к тараканьему туловищу спереди приставлена длинная тощая зеленая палка, и на ней не то лапы, не то пилы складные, как перочинные ножи, и с крючьями на концах. Пилы широко раскрылись, чтобы ухватить зеленого беглеца, и чуть-чуть не поспели.

Маленькая треугольная головка вдруг строго оглянулась через плечо, прямо на малиновку. Та даже попятилась на своей ветке: где ж это видано, чтобы насекомое — и вдруг оглядывалось!

Конечно, может, оно и вкусное, наверно даже… да вот эти крючья… как-то не нравятся… Не стоит связываться!

И малиновка, распустив крылышки, порхнула с ветки за яркой желтой бабочкой.

А зеленое чучело помахало в воздухе страшными крючками и медленно их сложило: все равно уж сбежал, не поймаешь.

Беглец еле отдышался, прижавшись внизу под листком травы. Он был меньше и тоньше того, наверху. Так, впрочем, ему и полагалось, потому что это был он, богомол, а ловила его она, богомолка.

Зачем? Ну просто, чтобы съесть его целиком, оставив разве ножки. Это у богомолов уж так заведено: зазевался — и попал на зубок к собственной супруге.

На этот раз зазевалась она и была этим очень раздражена. Она несколько раз открыла и закрыла свои страшные пилы (передние ножки), как будто прислушивалась, склонив голову набок, наконец успокоилась и, высоко подняв переднюю тощую часть тела, прижала пилы к груди. Так иногда люди, молясь богу, прижимают к груди руки. За что насекомых этих и назвал кто-то в старину «богомолами».

Малиновка вернулась на яблоню. Бабочку она поймала и теперь с любопытством продолжала наблюдать за богомолкой. Птичка не сразу ее опять заметила: зеленая, тонкая, спереди совсем как веточка.

Не заметила ее и большая серая муха. Она спокойно опустилась на листок, как вдруг зеленые крючья открылись, взмахнули, опять сомкнулись и крепко защемили несчастную.

— Пип, пип… — сказала малиновка и тихонько подвинулась на ветке. А все же оно, наверное, превкусное, как бы оно там ни называлось. И она нагнулась, прицеливаясь… Но тут богомолка прожевала последний кусочек и опять оглянулась через плечо.

Ее прозрачные крылья вдруг с треском развернулись, окружив ее точно облаком зеленого газа. Она приподнялась на задних ножках, а передние крючья угрожающе вытянулись. Теперь она сделалась не меньше самой малиновки ростом и стояла страшная и вызывающая.

Малиновка не стала ждать конца всех этих жутких, приготовлений — достаточно в саду дичи и без этой неприятной незнакомки. И быстрые крылья унесли ее от опасного места тем охотнее, что в эту минуту под деревом раздались чьи-то шаги.

— Дядя Миша, — закричал взволнованный детский голос, — смотри, как это называется?

Острая мордочка опустилась вниз: о, тут враг покрупнее, взмахом газовых крылышек не отделаешься. И, сложив крылья, богомолка попробовала юркнуть по ветке туда, где листья погуще.

Не тут-то было: быстрые маленькие пальцы схватили ее. и стиснули. Но еще быстрее она захватила один из пальцев своими крючьями и сдавила его. Мальчик вскрикнул, взмахнул рукой, и богомолка, мелькнув в воздухе, свалилась прямо в густую траву между деревьями.

— Что же ты отпустил ее? — вскричал дядя Миша. — Такая громадная, толстая, эх ты!

Тебе-то хорошо говорить, — со слезами отвечал мальчик и показал палец с глубокой царапиной. — Что!

Не больно?

— Конечно, пустяки! — отвечал дядя Миша и проворно опустился на колени. — Давай искать, может, еще найдем ее.

Но зеленое длинное тело богомолки было нелегко найти среди длинных травинок. Охотники поискали и ушли разочарованные, а богомолка к вечеру опять взобралась на ту же ветку яблони. Согретая вечерним солнцем, она умывалась, как сытая кошечка: облизывала тонкие кончики передних лапок и так крепко терла ими лоб, глаза и тонкую шею, что казалось, вот-вот оторвет головку.