Пупок

15. Таня ушла через площадь в музей. Вернется ли? Гидо требует суп. Шофер Максим ест все, что ни попадя, нахваливая Германию. У меня нет сил его слушать. Вскакиваю, иду в музей. Она пьет чай с сослуживцами. В углу стоит большая блестящая модель искусственного спутника. Некоторые школьники принимают его за самогонный аппарат, — смеется Таня. Я громко, искренне смеюсь, хотя эта шутка мне известна.

16. В девять утра в районе Кувшинова еще шел бой, а в полдень бойцы и жители собрались на митинг, посвященный освобождению славного русского города. Пасля Вя-лiкай Айчыннай вайны горад адбудувауся занава, засяляуся новымi людзьмi: тэта русюя, украшцы, беларусы, яурэi. Негледзячы натое што каля 170 тысяч семяу стаяць у чарзе на атыманне жылля, у 1991–1992 гадах горад прытулiл каля 6 тысяч перасяленцау з раёнау, што пацярпелi ад катастрофы на Чарнобыльской АЭС.

17. Немец отпрянул. Таня выхватила из-под пояса юбки бутылку, решительно поставила на стол. — За мой день рождения!

18. — Милая Таня! Погода не благоприятствует наружным съемкам. Не отправиться ли нам снова к Голубю для фотографирования местной интеллигенции в творческом процессе?

19. Три надгробья — три биографии. Впереди у лауреата будут монумент «Воину-освободителю», грандиознейший мемориал в Волгограде, широко известная песня «Огромное небо», но первым памятником, посвященным подвигу народа, станет памятник Тани, а рядом тихо стану я (умный стратег, хитрый тактик, дерзкий командир).

20. Голубь принял нас как родных. Я сказал: — Для пользы дела нельзя ли вызвать вашу натурщицу? — Ленку, что ли? — Ну, Ленку. — Ее нет в городе. — Нам нужна натурщица. Иначе все сорвется. — Понимаю. — Это очень важно, — подчеркнул я. Глаза Голубя забегали. Я затаил дыхание. Глаза Голубя бегали в правильном направлении. — Татьяна! — вскричал он. — А почему бы тебе не заменить Ленку? — В самом деле, — скромно заметил я. — Хорошая мысль. — Татьяна смерила нас взглядом, как сумасшедших. — А что тут такого? — сказал я. — В Европе давно уже все купаются голыми. — Я знаю, — сказала Татьяна. — Но мы не в Европе. Ни в коем случае! Как вам только в голову такое могло прийти?! — Голубь с жаром принялся ее убеждать. Он говорил о семейной усадьбе Грибоедова, маневровом диспетчере Я. М. Ларионове, организовавшем несколько крушений поездов, наконец, о паровозе ЭШ-4290, навечно вставшем на постамент рядом с вокзалом 9 Мая 1980 года. — Паровоз мог встать, а ты нет? И тебе нисколько не совестно? — ЭШ-4290? Это тот, что ли, с красными колесами? — Да! Да! С красными! — рассердился Голубь. Таня закусила губу. — У тебя есть чистая простыня?

21. На подиум водрузили ярко-зеленую софу. Таня вышла в простыне, возбужденно попахивая подмышками. — Дайте мне водки. — Я выскочил во двор, растолкал Максима. Тот, обиженный, быстро уехал за водкой. Через пять минут я вошел в мастерскую с водкой и рюкзаком, набитым шоколадом. Я незаметно поставил рюкзак к батарее. Гидо уже расставил штатив, приготовился. Не зря он шесть лет проработал для немецкого «Плейбоя». Таня глотнула полстакана, сняла очки в голубой пластмассовой оправе, но в последний момент отказалась снимать простыню. — Я не буду делать это бесплатно. — Гонорар в размере месячной зарплаты, предложенный мною, рассеял последние сомнения женщины.

22. И когда, вскарабкавшись на софу, она бросила мне сверху простыню, я ахнул: она. Та, что мне надо. Схватившись за карандаши и яростно делая наброски, Голубь кричал, что у него никогда не было такой натурщицы, что ее с наслаждением писали бы Репин и Шишкин. Гидо вошел в раж, меняя объективы. Для меня было предельно ясно: именно ее во сне и наяву я мечтал всегда обмазать шоколадом.

23. Она не была совершенством. У нее был пожилой, дрябловатый, с порезом живот, почти до пупа поросший растительностью, что за беда! Местность вязкая, в обилии растут вязы, но зато рядом холм, да какой: географы называют его самым высоким на Среднерусской возвышенности. Вижу землянки, костры, партизанский отряд «дяди Кости», строительство железной дороги, виселицы, разбитые церкви, гнилые кресты, спаленную жниву, братские воинские захоронения монахов и большевиков.

24. Сначала она лежала скованная, зелено-серая, отпускала нервные, глупые шуточки провинциальной 35-летней тетки и приговаривала: — Меня же муж убьет, — но потом порозовела и поплыла.

25. 16 ч. 50 м. Ничего не объясняя, без предисловий я развязал рюкзак и стал натирать ее тело подтаявшим шоколадом. Техническое обеспечение подвело меня: мне выдали шоколад с орехами, и было не очень удобно мазать ее, потому что орехи мешали, но я ее мазал, мазал всю: ступни ног, икры, ягодицы, спину, ароматные нестриженные подмышки, шею, лоб, нос, подбородок, весомые, крепкие груди и этот дрябловатый, волнистый, неважный живот. Я мазал ее живот шоколадом, забыв об орехах, немце и Голубе, уронившем карандаши. Я мазал ее живот шоколадом, и она лежала на пляже, подставив тело шоколадному солнцу, и я ее мазал, намазывал шоколадом, размазывал жирный, коричневый шоколад, и снова мазал.

26. «Совершенный успех увенчал мое предприятие», — отстучал я телеграмму в Кремль с местного почтамта. Садясь в машину, я посмотрел на звездное небо и улыбнулся. Родина может спать спокойно.

1993 год

Исповедь икрофила

Это стряслось со мной в том нежном возрасте, когда вместо памяти в голове стоит розовая сырость, но ты уже твердо знаешь, что тебя зовут Вадик, когда мир пахнет черными мамиными волосами, когда папа ходит, задевая головою о потолок, и осторожничает с вещами и людьми, потому что он очень сильный. Он сажает меня на колени, я хватаю его за мясистую грушу носа и раскачиваю ее, хохоча, булькая всем своим маленьким существом, но вдруг становлюсь серьезным и говорю:

— Папа! И-ка!

Он смотрит на меня с расплывом улыбки:

— Не и-ка, детка, а река. Скажи: река.

— И-ка!

— Река, Вадик, — говорит мама мягко.

— Какие бывают реки? — задумчиво спрашивает папа и сам отвечает: — Москва-река, Волга, Миссисипи, Янцзы, Яуза, Сретенка… то есть Неглинка, но она в трубах…

— И-ка! — кричу я. — И-ка!

Я близок к истерике. Я вижу желтый, как Янцзы, настороженный папин глаз. Но маму осеняет:

— Икра! Он хочет икры. Вадюшка, маленький, лапочка, хочет икорки? — сюсюкает мама, обращаясь ко мне в третьем лице, чего я не перевариваю и потому отвечаю ей холодно и иронично:

— Йез, сэл.

Я ловлю запах дикой икорной солености, я глохну от него, я возбуждаюсь, у меня набухают соски, я весь красен, меня трясет. Скорее! Скорее! Мама! Мамины неповоротливые руки никогда не кончат делать бутерброд… Ем, ем, задыхаясь, не пережевывая хлеба, в блаженстве давя языком липкие икринки, и — отпускает; можно жить дальше, и папа берет «Мойдодыра»…

Сбесившийся родственник, рыжебородый монстр прислал нам с Дона в подарок литровую банку зернистой отравы. Судьба наказала злодея не медля: его в тот же год переехал собственный «москвич», замешанный на тихой, как омут, икре, а я был оставлен мучиться и мучить других.

Банку съели. Я требовал еще. Мама сходила в магазин и купила. В те незабвенные времена гастрономии и культуры личности икра продавалась на каждом перекрестке, но она была не по карману моим родителями, и они попытались меня от нее отучить. Давали суррогаты. До сих пор содрогаюсь от простого сочетания слов: рыбий жир. Впоследствии пробовали пустить в ход искусственную. Пустая затея! Единственным заменителем могла служить паюсная. «Будешь канючить — выпорю!» — взорвался папа. Меня оставили без икры. На второй день «голодовки» начались обмороки, на третий — зарядили кровавые поносы, на четвертый — все тело покрылось красными волдырями и ночью мне беспрерывно снились пожары и демонстрации. Я стал заговариваться и задыхаться. На пятый — мама не выдержала, скормила мне несколько баночек, и все прекратилось.

Меня показывали врачам. Врачи беспомощно открещивались рецептами касторки. Правда, один профессор, звезда, заинтересовался моим случаем и предложил бедной маме положить меня в его клинику на всю жизнь для наблюдения. Помню, как мама блеснула на него глазами:

— Я не желаю, чтобы мой сын стал подопытной морской свиньей, — нервно сказала она (наверное, потом жалела об этих словах) и навсегда увела меня из медицинского мира.

Однажды пригласили гипнотизера в дымчатых очках. Он усыпил меня прикосновением ладони и во сне внушил мысль, что икра — пакость. Я проснулся веселый, со светлой верой в его слова, но что-то во мне было сильнее этой веры, и с отвращением, крича и содрогаясь, я снова принялся есть «пакость». Видя мои мучения, мама потребовала меня разгипнотизировать. Обиженный гипнотизер с неудовольствием сделал это за двойную плату.