Пурпур и яд

— Наложи узду на свое счастье! — молвил скиф. — Оно, как взбесившийся конь, не знает, куда несет. Степь взрастила наше племя. Она приняла нас, а когда нужно, мы вернемся.

— Не вернетесь, — послышался за спиной Диофанта голос.

Просвистел дротик. Старый скиф закачался и упал, прижав руки к груди.

Диофант обернулся. Алким стоял, выставив вперед ногу. Лицо его было искажено яростью.

— Что ты наделал? — крикнул Диофант. — Царь тебе этого не простит. Ты убил посла!

— Какой это посол! — воскликнул херсонесит. — Это грубый варвар. Отвергнуть такой кратер! Да ведь лучшего не выходило с улицы ювелиров.

Понтийцы угрюмо расходились. Ушел молодой скиф, качаясь под тяжестью мертвого тела. Алким унес золотой кратер. Диофант остался один. Он поднял с земли кожаный мешок, пропахший дымом, и вывернул его до конца, словно рассчитывая найти в нем другие дары.

ТРЕВОГА

Из отверстия двери дул ледяной ветер. Он шевелил края свитка, и Диофант прижимал его пальцами к доске, заменявшей стол. Мог ли он предположить, что ему придется заканчивать свой труд в скифской степи? Его история рождалась в тепле, при мягком свете масляной лампы. Она сохранила отпечаток домашнего уюта и неторопливых раздумий. Она была созданием человека, привыкшего оценивать поступки с высоты разума и справедливости. Но жизнь, являющаяся объектом истории, неизмеримо сложнее и противоречивее того, что выходило из-под его стиля. Добро и зло выступают в масках, и никогда нельзя понять до конца, кто перед тобой.

Все это Диофант понял здесь, в полуразрушенном варварском городе.

Негнущимися пальцами Диофант выводил: «Отправляя войско в Пергам, Митридат Эвергет рассчитывал на получение от римлян Фригии. Он не задумывался над последствиями своего решения или, может быть, полагал, что, обладая Фригией, сумеет противостоять Риму с большим успехом. В конце жизни он убедился, что победа Аристоника принесла бы ему больше выгод и избавила бы от сильного и опасного соседа. Он начал переговоры с царем Армении, предлагая ему союз, отправил послов к Скилуру с просьбой прислать конных стрелков. Римлянам это стало известно, и они устранили царя с помощью его жены Лаодики».

Диофант отложил стиль и задумался. Так ли проста роль, которую он отводит в своей истории матери Митридата? Может быть, Лаодика не просто орудие в руках римлян? Устраняя Эвергета, она расчищала путь к власти своему сыну.

За стеной послышался шум и бряцание оружия. В дверь ворвался воин. Глаза его были круглыми от ужаса.

Стратег отложил стиль.

— Что случилось?

— Идут! — выдохнул разведчик. — Их мириады! Палак привел роксоланов.

Воины выстроились у городской стены. Шесть тысяч голов повернуто к возвышению, на котором стоял стратег.

— Воины! Палак не захотел мира с Митридатом и привел из степи воинственных кочевников. У нас остается время, чтобы отойти в горы. Но тогда ничто не удержит варварский поток. Я решил дать варварам бой. Они отделены от пас двухдневным переходом. Этого достаточно, чтобы наточить мечи и принести жертвы богам.

Из рядов вышел юноша и торжественным шагом направился к полководцу.

— Что ты придумал, Архелай?

— Разреши предупредить херсонеситов и привести тяжеловооруженных!

— Через два дня варвары будут здесь.

— Херсонеситы будут раньше. Клянусь Девой!

Гелиос был подобен диску, выкованному молотом Гефеста. Невидимые щипцы медленно опускали его в воду, и он передавал свой багрянец Понту.

Прежде в это время с клеров возвращались виноградари. Шатаясь от усталости, они несли ивовые корзины с гроздьями Диониса. Весь город высыпал им навстречу, радуясь обильному урожаю.

Теперь все тихо и мертво, будто в Херсонесе не осталось ни души. Только на угловой круглой башне цитадели видна одинокая и неподвижная фигура. Нет, часовой не любуется закатом. Он смотрит на дорогу, машет рукой, и площадка башни мгновенно заполняется вооруженными людьми.

На повороте дороги, соединявшей Херсонес с Керкинитидой, показался человек. Судя по тому, как незнакомец отрывал ноги от земли, каждое движение стоило ему невероятных усилий.

— Да это Архелай! — крикнул один из стражей.

Все они много раз видели атлета. Все они помнили его улыбающимся, с венком на голове. Но теперь Архелай был почти неузнаваем. Его лицо почернело, губы запеклись, волосы слиплись.

Подбежав к открытым перед ним воротам, Архелай протянул свиток.

По звуку колокола гоплиты Херсонеса выбегали из ворот и строились за протейхизмой. В лунном свете доспехи отливали серебром.

— В путь! — крикнул Дамосикл.

Колонна качнулась и двинулась. У поворота дороги Дамосикл оглянулся. Факелы освещали уже закрытые ворота с чудовищным ликом Горгоны.

К тому времени, когда херсонеситы прибыли в Неаполь, битва была уже в полном разгаре. Роксоланы, потерпев неудачу в первой атаке, снова съезжались в ряды. Кони кружились под ними, словно исполняя диковинный танец. Ржание, гортанные выкрики всадников, зловещее уханье барабанов, стоны раненых — все это наполняло воздух, сливалось в чудовищную музыку боя. В ней исчезали отдельные голоса. Каждый уже не принадлежал себе, становясь частицей чего-то огромного и непостижимого. Словно на этом поле столкнулись сами боги — Зевс и Папай.

Короткая передышка, отвоеванная понтийцами, была достаточной лишь для того, чтобы стереть со лбов пот. Вновь неслась лавина из лошадиных и людских голов с опережающим ее зловещим посвистом стрел. Но и новая атака разбивалась о железную стену из лат и шлемов, ломалась и дробилась на части. Перед фалангой возвышались островки конских крупов, образуя извилистые проходы. И по ним неслись с той же неиссякаемой яростью новые и новые волны.

Дамосикл едва успел поставить своих гоплитов рядом с понтийцами, как раздался рокочущий гул. Из-за холма выкатились повозки роксоланов, превращенные варварами в боевые колесницы. За спиною возничего, управлявшего конями, стояли стрелки. Они с удивительной ловкостью сохраняли равновесие, успевая выпускать стрелу за стрелой. Это была последняя надежда Тасия, рассчитывавшего смять и уничтожить пришельцев. Но железная стена фаланги расступилась, пропустив варварские телеги в тыл, и там засыпала их копьями и дротиками.

И все стихло. Тишина была такой же неправдоподобной, как победа. Напрасно воины Диофанта и Дамосикла ожидали новой атаки. Несколько десятков всадников уходило в степь. Это все, что осталось от варварских полчищ.

Митридат углубился в свиток. Между буквами, выстроившимися в ряды, вырастала фаланга. На латы и шлемы, на медные лица гоплитов ложился отблеск скифских костров. И над всем этим звучал приглушенный шумом боя голос, подобно художнику, пояснявший смысл нарисованной картины. В ней были разбитые враги, брошенное ими оружие, ликование эллинов, встречавших победителей. Не хватало лишь одной детали, без которой, однако, победа не бывает полной. Митридат не видел Палака, склоняющего голову или протягивающего руку при заключении мира. Палак ускользал от взгляда, превращаясь в неуловимую и тем более страшную тень. Диофант, описывая свои победы, ничего не сообщал о Палаке, о его намерениях и планах. Римлянам они были известны лучше.

Митридат вспомнил недавнюю встречу с римским сенатором, прибывшим на поклонение Кибеле. Римские паломники все чаще появлялись в Синопе и спешили оттуда в Коману, где был храм великой богини. Но этот сенатор привез послание от консула Гая Мария. Ссылаясь на жалобу Палака, консул просил Митридата, как друга и союзника римского народа, воздержаться от враждебных действий против скифов. Он напоминал, что Боспор Киммерийский разделяет Азию и Европу, а Европа, согласно договору с Фарнаком, принадлежит римлянам.