Пурпур и яд

— Что же делать? — простонала Лаодика.

— Не спрашивай! Ты знаешь сама!

Лаодика отпрянула. Вскинутые кончики губ на потемневшем лице придали ему выражение удивленной растерянности древних статуй, которыми когда-то украшали портики храмов.

— Тебя это пугает? — продолжал Архелай. — Вспомни о матери, оставившей тебе свое имя. Оно взывает к мести! Ты сохранишь царство для своих сыновей, которых предал отец. Ты станешь доброй матерью для своих подданных. Твое чело увенчают веткой мира…

Лаодика вскинула голову.

— Я согласна! — почти крикнула она. — Где твой яд?

Весть о новом злодеянии Митридата обошла всю Азию: царь убил сестру и супругу, мать своих детей Лаодику. По мнению одних, на это толкнула его новая возлюбленная Монима. Другие уверяли, будто из ревности Лаодика пыталась отравить соперницу и была поймана на месте преступления.

Как бы то ни было, по всем городам, захваченным Митридатом, прокатилась волна арестов: искали пособников Лаодики. В первую очередь были схвачены те, кто в «кровавые нундины» помогал скрываться преследуемым римлянам или кто недостаточно рьяно исполнял царский приказ. Под пытками, производившимися в присутствии царя, несчастные признавали свою вину и оговаривали своих близких. В течение месяца было казнено более полутора тысяч «отравителей», так в простом народе называли приговоренных к смерти.

Одновременно Зенону, пользовавшемуся особым доверием царя, было поручено тайно подвести корабли к берегам богатого и многолюдного Хиоса. Царь давно уже затаил против хиосцев гнев. Как-то их триера в сутолоке боя ударила в его корабль и нанесла ему повреждение. Тогда были наказаны кормчие, теперь вина возлагалась на всех жителей острова. Отобрав у хиосцев золото, серебро, драгоценности, Зенон посадил их на корабли и увез в Колхиду.

Так опустел Хиос. Засохли лозы, дававшие сладостный сок, за которым сам Зевс-Громовержец посылал виночерпия Ганимеда. Говорят, что хиосцам было разрешено взять с собою отростки своих лоз, и на суровых скалах Кавказа они разбили виноградники. Их новое вино потеряло сладость и приобрело терпкую горечь слез, пролитых в тоске по навсегда утраченной родине.

Потом царский гнев обрушился на галатов, давно уже подозреваемых в сочувствии римлянам. Их правители были приглашены на традиционный пир во дворец. Это считалось знаком царской милости. Не догадываясь о коварном умысле Митридата, царьки прибыли в Пергам вместе со своими семьями. В темных коридорах дворца их ждала засада. Они были заколоты вместе со своими женами и детьми. Те же, кто ушел от подосланных убийц, погибли на пиру от яда.

Страх перед преследованиями и казнями превратил воображаемые заговоры в реальные. Восстали эфесцы. Разбившись на отряды, они вывезли из окрестных селений все продовольствие, укрепили стены и стали готовиться к осаде. Примеру эфесцев последовали жители Тралл. Галаты, потерявшие своих правителей, избрали новых и изгнали из своей страны царские гарнизоны.

Пользуясь всем этим, римская армия, возглавляемая врагом Суллы Фимбрией, перешла в наступление. В течение нескольких дней пала главная твердыня Митридата — Пергам. Опасаясь, что трофеи войны достанутся его врагам, Сулла через Архелая возобновил свое предложение о мире. На этот раз оно было принято.

ДАРДАНСКИЙ МИР

Они встретились в первый день месяца, который римляне называют сентябрем, а афиняне боэдромием, на земле древней Дардании. Нещадно палило солнце, и пространство, отделявшее Азию от Европы, казалось, было заполнено расплавленным свинцом. В нем застыли понтийские дикроты и катафракты с безжизненными парусами, и одна лишь трирема с консульскими знаками на флаге скользила к бухте, заполненной людьми.

Друг против друга выстроились прибывшая еще на рассвете римская когорта и отряд понтийских всадников. На склоне холма прямо над бухтой раскинулся пурпурный царский шатер. Оттуда вышел, встреченный любопытными взглядами римлян, человек в темно-синем гиматии. Высокий, с широкими плечами и узкой талией, он скорее был похож на атлета, чем на царя, проводящего время в празднествах и наслаждениях. Почему же он доверил армию и флот своим стратегам? Почему он не вел их сам? Ведь позор поражений все равно лег на него!

К берегу причалила консульская трирема. Медленно упали сходни. По ним спустился римлянин в шлеме с красным пером. Простые самнитские доспехи обнимали его плотное тело.

— Сулла! — пронеслось по рядам римских всадников.

Это был тот римский полководец, который после долгой осады взял и разграбил Афины, а до этого захватил свой родной Рим, человек, считавший себя баловнем счастья, коварный и жестокий Сулла.

Выйдя навстречу Сулле, Митридат протянул ему руку. Быстро пожав ее, Сулла сразу перешел к делу:

— Я пришел спросить тебя, готов ли ты вернуть римскому народу провинцию, а Никомеду и Ариобарзану их царства?

Это было условие мира, согласованное в переговорах между Суллой и Архелаем. Митридат против него не возражал. Но у пего не было сил ответить этому римлянину с лицом, покрытым неровной красной сыпью.

Митридат с трудом опустил голову. Казалось, что она из свинца. Одним движением головы он отдавал Вифинию, Каппадокию, Азию.

— Ты начал войну, — продолжал Сулла. — По твоему приказу в городах Азии убито восемьдесят тысяч мирных римлян и италиков. Готов ли ты выплатить компенсацию?

Митридат мог бы напомнить Сулле, что война начата не им. Она была открыта тогда, когда хитростью и обманом римляне завладели Пергамом и Азией. «Мирные» римляне десятилетиями грабили эллинов и продавали их в рабство. Разве смертный может приказать морю, чтобы оно разразилось бурей?

— Готов ли ты передать мне флот, находящийся в Эгейском море, все корабли, которыми командует твой стратег Архелай? — продолжал Сулла.

Митридат стиснул зубы. Он вспомнил, как из хаоса бревен, досок, кулей рождались «Амфитрита», «Медуза», «Аристо», «Миттина», «Роксана», как они под приветливый рев толпы спускались в море, как ветер наполнял своим могучим дыханием их паруса. Передать корабли — все равно что выдать насильникам дочерей. Почему он не поджег, не потопил их?

Митридат резко вскинул голову.

Сулла, желая его остановить, поднял руку.

И Митридат увидел перстень, подаренный когда-то Аристиону. Кровь ударила в виски. Он вспомнил гавань, залитую дождем, человека в рваном гиматии, безмолвную толпу. Разве он, Митридат, рассказывал о Бухте Мудрости? И люди, которые слушали затаив дыхание, были подкуплены? Никогда так остро Митридат не чувствовал своей вины. Он не помог Аристиону, ждавшему его до последнего часа.

— Я принимаю твои условия, император, — сказал Митридат, опуская взгляд. — Ты получишь Азию, а твои союзники Вифинию и Каппадокию. Я передам тебе три тысячи талантов и семьдесят кораблей. У меня к тебе лишь одна просьба. Возврати перстень, украшающий твою руку. С ним у меня связано воспоминание о моем первом учителе Диофанте и о человеке, красноречие которого меня когда-то потрясло.

— Я сожалею, царь, — ответил Сулла, пряча правую руку за спину. — Но перстень мне дорог как трофей осады Афин и как амулет, доставивший победу. Я буду хранить его и как память о встрече, которая принесла нашим народам мир.

Митридат повернулся и широко зашагал к своему шатру. Сулла удивленно смотрел царю вслед. Вопреки ожиданиям, этот азиат оказался сговорчивым. Он не оправдывался, не произносил длинных речей. Может быть, он понимает, что легко отделался, сохранив свои владения и свое войско? Или последнее слово все еще осталось за ним?