Пушка 'Братство'

золотой и серебряной утвари, из которой она будет чеканить монету; она может также обратить колокола в кучу денег, если, конечно, их не придется переливать на пушки! Наконец, она конфискует церковное имущество, a также имущество различных религиозных конгрегаций, бонапартистов и беглецов. B результате всех этих конфискаций она сможет накормить народ и будет финансировать рабочие общества, которые заменят хозяев.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯВоскресенье, 1 января 1871 года. После полуночи.

Уже давно вошло y меня в привычку каждое 31 декабря, когда бьет двенадцать, высматривать в небесах огненное знамение и каждый год с вновь пробуждающейся надеждой ждать, что откроется новая rлава времен. Некогда зимнее небо вашего Авронского плато глядело на меня благосклонно и кротко. Правда, каждый раз я бывал чуточку разочарован, что нет на небе ничего, кроме знакомых звезд, но потом спокойно шел спать, полный доверия к жизни: завтра утром папа задаст корму скотине, прежде чем взяться за починку плуга, мама задаст корму птице, прежде чем взяться за вязание черного чулка, a Предок, который храпит в соседней мансарде, расскажет мне о Платоне, Марате, Бабефе, Прудоне или о Бакунине; потом, просветив меня, чтобы развлечь, совершит со мной прогулку по Ливерпульским докам, сведет под берлинские липы, a то и на барселонские рамблас... Был y нас дом, очаг, дрова, свинья на откорме, варенье и мука, земля, семена, умелые руки; хозяин где-то на отшибе, некий rосподин Валькло; в Париже, в пригороде, именуемом Бельвилем, тетя, дядя и маленышй кузен; и еще полное мужества сердце, голова, полная светлых идей,-- и никакого тебе бога, отягощающего душу.

Первый день нового, 1871 года. Пруссаки топчут Авронское плато. A сами мы в Париже стреноженном, в Париже удушенном, в заживо погребенном Париже. Когда идет снег, кажется, будто идет он только над одним Парижем; там же, за кольцом фортов, повсюду во всей вселенной сверкает солнце, везде тепло, везде радостно жить, a все беды, все десять египетских казней обрушились на этот город, на этот императорский Вавилон.

Я судорожно цепляюсь за свои дневник, и даже Предок больше надо мной не издевается, как бывало: "Мамаша с клубком, сынок с пером, a получается: мамаша-то -- чулок шерстяной, a сынок -- синий". Увидят ли свет эти тетради? Возможно, только после моей смерти. Впрочем, смерть сейчас самое привычное дело в этом Париже, на который ополчились все кары небесные: после оспы -тифозная горячка, 6ронхит, пневмония, скарлатина, дизентерия, круп, сумасшествия, эпидемия самоубийств, пьянство, гангрена, меткая ружейная стрельба и бомбардировки великолепными тяжельши орудиями, целиком отлитыми из стали герpa Крушм.

Когда пробило двенадцать на бельвкльской колокольне Иоанна Крестителя, я вылез на крышу хозяйской виллы. Небо тускло поблескивало от холода и мерцания звезд. Пушки бьют с удвоенной яростью и зажигают кровавые недолгие зори на горизонте, в той стороне, где Рони. Отдельные разрывы достигают такой силы, что на голом стволе пушки "Братство", стоящей под навесом кузни, вроде бы выступают серебряные слезинки. Какая-то тень, тяжелая и вялая, хныча, бродит вокруг повозки, это, должно быть, привратница, она теперь выходит из дому только ночами. A в кабачке разливанное море и чей-то хриплый голос, отсюда не разобрать чей, выводит:

Я знаю, y Трошю есть план, Бей, барабан, бан, 6ан, бан! О боже, что за чудный план? Я знаю, план Трошю таков, Что всех спасет он от врагов.

B дни вот таких семейных праздников особенно тяжело на душе оттого, что нет отца. Где-то папа -- в плену? A может, убежал? Может, примкнул к партизанам, действующим в тылу y пруссаков? Нашел ли он своего брата, дядю Фердинана?

A мама день ото дня все сохнет. Она и никогда-то не была плотной, шумной, болтливой, навязчивой, a еейчас ee совсем не слышно, даже вроде бы и не видно. Пройдет мимо -- только вздох, тень какая-то скорбная. Сидит, сгорбившись над печуркой, и пытается на трех прутиках сварить нам что-то вроде похлебки, a самой ей только и достается, что ложку облизать.

Hy a Предок, вот уж старый козел, спит теперь с теткой. И видать, они по-настоящему любят друг друга.

Бижу бьет kопытом о камни тупика. Пришлось ему уступить свое место под навесом y кузни нашей пушке. A не спит наш старый коняга не только из-за холода. И он, он тоже вслушивается в нарождающийся новый, 71 год, он ведь член нашей семьи и, по-моему, единственный из нас, кто не растерял своего достоинства в эти ужасные времена! Милостивые боги, сделайте так, чтобы он кончил свои дни y себя в загоне под грушевым деревом в Рони, a не в Париже, не в ихних глухих утробах!

Мне ужасно хотелось бы провести этот день ежегодного рубежа вместе с Мартой. Ho я не посмел ей об этом сказать. Только одну ночь из трех проводит она здесь, a в остальные исчезает. (Не то чмобы она внушала мне робосмь, ко... как бы лучше выразимъся?.. Это было знаком уважения с моей cмороны. Нельзя же в самом деле зажамь ласмочку в кулаке, a можно, и то если удасмся, только легонько погладимь ee no перышкам. Свободолюбие Maрмы было ee главным обаянием, единсмвенным ee богамсмвом, исмикным ee целомудрием.) Я смотрю, как она живет, и это уже занятие. Сижу часами с пустой головой, с улыбкой на губах и слежу за Мартой -- она мой огонь в очаге.

B ночь с 6 на 7 января 1871 года.

Последние двое суток немецкие бомбы рвутся на левом берегу. Красная Афиша, как бичом, подхлестнула Бельвиль.

Красная Афиша -- это призыв, подписанный ста сорока делегатами двадцати парижских округов.

"Всеобщая реквизиция. Бесплатное распределение продуктов. Maссовое вооруженное наступление.

Политика, стратегия, администрация правительства

4 сентября, являющиеся продолжением политики Империи, решительно осуждены. MECTQ НАРОДУ! MECTO KOММУНЕU

Целый день мы охраняли эти афиши. Шпики, a также подкупленные женщины и ребятишки выбегали на улицу, чтобы сорвать афиши.

Вскоре последовал ответ правительства, вернее, краткая декларация, заканчивавшаяся следующими словами:

"... Губернатор Парижа не капитулирует. Париж, 6 января 1871 г. Губернатор Парижа Генерал Трошк>".

У каждой из этих двух афиш собираются шумные толпы. "Конечно, Трошю только перед Бельвилем клянется не капитулировать!"

Так как я делал записи тут же на улице, на меня набросились. Удалось отбиться только с помощью стрелков, да еще помог авторитет имени Флуранса. Холод страшный, и все-таки споры на улице не затихают. Господину Клартмитье, хозяину магазина "Нувоте", утверждавшену, что "наша" Коммуна придет слишком поздне, свысока ответил Шиньон:

– - Если она придет слишком поздно, чтобы спасти Париж, мы его тогда сожжем вместе со всеми его потрохами, с реакционерами, себялюбцами, с наглыми собственниками и со всей этой швалью -- лавочниками, которые, как клопы, сосут кровь из славного нашего народа. Сожжем пруссаков, тех, что внутри, и тех, что снаружи!

– - A сами-то куда денетесь?

– - Неважно куда! Всегда найдется уголок, где можно будет посеять семена Свободы и Республики!

– - Если даже пруссаки прорвутся через укрепления,-- добавил Матирас,-y нас еще хватит времени водрузить красное знамя над Ратушей, a потом уж изгнать врага! При Коммуне все возможно!

– - A вы хоть знаете, что такое эта Коммуна?
– - спрашивает Флоретта.

Ответы летят с такой же быстротой, как неприятельские бомбы:

– - Это -- народоправство!

– - Это -- справедливое распределение продуктов!

– - Haродное ополчение!

– - Наказание предателей!

– - Всеобщее обучение!

– - Орудия труда -- рабочемуl

– - Землю -- крестьянинуl

– - Пролетарии в Опере!

– - Парижская биржа, переоборудованная под лазарет!

– - Сорбонна, доступная беднякам!

– - Полиция против богачей!

– - Хозяев -- в лачуги!

– - Пролетарии за пушкой, a не перед пушкой!

– - Медицинская помощь, оплачиваемая государством, бесплатные лекарстваl

Тут Бастико подвел итог спорам со смехом младенца Гаргантюа:

– - Коммуна, стой-ка... Она и есть Коммуна!

Слова его были встречены хохотом, аплодисментами.

Просто ли разговоры, ссоры ли, во шум не прекращался весь день. Продолжался он и ночью и завершился застольем в "Пляши Нога". До меня долетали отдельные возгласы: