Пушки заговорили (Преображение России - 6)

Это упоминание о полиции так не вязалось с тем настроением, какое создалось в комнате Нади, что все три девушки приняли его за шутку и рассмеялись дружно.

Странным показалось Сыромолотову услышать этот дружный, вполне искренний смех над такою, казалось бы, непреоборимой глыбой, как Дерябин, сидящий на вороном Черкесе. Он даже поднял брови и оглядел поочередно их всех трех, начиная с Нади, на которой дольше задержался взглядом. И, обращаясь к Наде, сказал:

– Вы, Надя, сами же мне указали на Дерябина, за что вам большое спасибо от лица искусства, однако почему же он кажется вам так смешон? По-моему, он в достаточной степени серьезен, и у него сабля сбоку и револьвер, и городовых полон двор, и пожарные машины, и лошади как звери, и чего только нет, а у вас что же собственно, чтобы выстоять, например, даже против пожарной кишки?

– А вы на нашем заводе когда-нибудь бывали?
– с явным вызовом спросила Катя.

– На каком это вашем заводе?
– не понял он.

– На Путиловском. Я ведь оттуда.

– Слыхал про Путиловский, но бывать там никогда не приходилось.

– Позвольте, а кто же будет у вас на площади? Ведь рабочие-путиловцы, конечно, и других заводов?
– продолжала Катя.

– Разумеется, кто же еще?
– очень твердо ответил Сыромолотов, хотя еще за момент до вопросов Кати он не представлял отчетливо, что масса демонстрантов на Дворцовой площади, огромная, многотысячная, плотная масса, - из кого же главным образом может она состоять, как не из рабочих?

Надя же, точно только что обдумав ответ на его замечание о Дерябине, сказала:

– У Дерябина револьвер и сабля и пусть еще пожарные машины, чтобы окатывать с головы до ног водою, а путиловцы делают орудия и снаряды для армии...

– И могут взять да и перестать их делать, - закончила за нее Катя.

– Перестать?
– переспросил Сыромолотов.

– Понятно! Забастовать и выйти на улицы, между прочим и на Дворцовую площадь. И что тогда может с ними сделать полиция, когда их в одном только Петербурге сотни тысяч?

– Сотни тысяч?..
– удивился было Сыромолотов, но тут же согласился: Разумеется, теперь, во время войны, их должно быть гораздо больше, чем в мирное время... Значит, целая армия!

– И еще какая!
– подхватила Катя.
– А далеко ли уйдет без этой армии та, которая сейчас на фронте?

Катя сказала это с большим подъемом, и Сыромолотов увидел, что у нее появилось вдруг новое для него выражение лица. Даже щеки ее показались ему не так круглы и румяны, как раньше. Она просто загорелась вся, - и щеки, и лоб, и подбородок, - и взгляд ее несколько запавших глаз стал не по-женски жестким.

– Держите это выражение, пожалуйста!
– обратился он к ней, заторопившись и подняв палец.
– Я это сейчас занесу в альбом.

И несколько минут потом он ничего не говорил, напряженно схватывая то новое в ее лице, что показалось ему вдруг значительным, а когда удалось ему это, сказал:

– Вот такою вы, Катя, и будете у меня на холсте!.. И такими, как вы сейчас, будут у меня все. Вы для меня большая находка, должен я вам признаться.

На столе, как и в первый раз, стоял самовар и стакан чаю давно уже был налит для Сыромолотова заботливой Надей, но только теперь он дотронулся до него и выпил его залпом, хотя он был уже почти холодный.

– Вы говорите, что вы с Путиловского завода?
– спросил Катю Алексей Фомич.
– А что же именно вы там делаете?

– Как что именно?
– удивилась Катя.
– Живу там у отца с матерью. Я и родилась даже там.

– Значит, ваш отец что же, работает, что ли, там?

– Конечно, а то как же.

Кем именно работает на заводе отец Кати, не спросил Сыромолотов, не счел это удобным, он протянул только:

– Во-от в чем дело!
– и добавил: - А вот вы вспомнили про девятое января...

Катя не без гордости перебила его:

– Вот тогда-то, девятого января, и выступили наши путиловцы!.. Я тогда еще девчонкой была, но все хорошо помню.

– Путиловцы, значит, это?.. Видите, как!

Несколько мгновений смотрел Сыромолотов на Катю, не отрываясь, и проговорил наконец:

– В таком случае мне, значит, надобно ехать к вам на завод и там делать этюды к картине... Вот уж действительно не знаешь, где найдешь, где потеряешь! У себя в мастерской я потерял, а здесь нашел...
– Вспомнил снова Дерябина и добавил: - Какой, однако, знаменательный для меня выдался сегодня день!

Тут он нашел точное слово: день этот дал ему не только Дерябина и Катю, но еще много воображаемых им теперь, но тоже найденных уже людей, которые и должны были заполнить холст. То, что было для него неясно еще утром, сделалось почти осязаемым теперь; то, что представлялось ему утром обыкновенной пестрой уличной толпою, приобрело единое мощное лицо. Прежде у картины его был только многозначительный фон - Зимний дворец и несколько выразительных фигур на переднем плане; теперь же заполнялась вся левая сторона картины, большая по размерам, чем правая. А именно это и казалось ему самым трудным для воплощения, так как было новым для него самого, непривычным, тем, что еще только шло в жизнь и против чего жизнь выставляла людей, с детства намозоливших глаза, людей, одетых в однообразные серые казенные шинели.

– Вот видишь, Надя, - сказала Нюра, - я ведь говорила тебе, что Катя подойдет Алексею Фомичу гораздо больше, чем ты, - так оно и вышло!

Надя ответила на это сестре негодующим взглядом, а Сыромолотов, заметив это, поспешил обратиться к Нюре:

– Каждая хороша на своем месте, и вы тоже...
– И добавил: - Вопрос теперь только в том, когда и чем может окончиться война.

– Когда?.. Говорили все, что через полгода, - отозвалась ему Нюра, так как смотрел он только на нее.

– Едва ли через полгода, - покачав отрицательно головой, сказала Надя, а Катя решила:

– Это всецело зависит от солдат и рабочих... От солдат на фронте и от рабочих в тылу. Стоит им только выйти из повиновения их начальству, какой бы нации они ни были, вот и конец войне.

– И тогда что же начнется, после такого конца?
– спросила Нюра.

– Как же так что? Разумеется, революция, - ответила Катя.

– А почему же вы все говорите, что ваша картина будет называться "Демонстрация", Алексей Фомич?

Этот вопрос Нюры нечаянно совпал с подобным же вопросом, который самому себе задал в этот момент Сыромолотов, и он ответил скорее самому себе, чем Нюре:

– Дело ведь не в названии... Название двадцать раз можно переменить.

Катя же продолжала о том, что для нее было уже вопросом решенным:

– У нас теперь и на фронте много сознательных людей, не только в тылу... Теперь разве мало запасных, которые девятьсот пятый год помнят? Они разве не понимают, что победа - это наша погибель? Отлично понимают и победы добиваться не будут...