Пушкин и его современники

Таким образом, ядовитый намек на пушкинскую аналогию "Николай I Петр" послужил прекрасным мотивом для того, чтобы оторваться от условного "великого князя" и перенести тему на самодержавие, причем "греческий", "византийский" колорит не дан, а даны черты, либо характерные для русского самодержавия (ср. разрядку), либо общие: "Август". Следующее затем сказочное описание двух львов из меди у ног самодержца, автоматически рыкающих, как только "кто в пяти шагах от неприступного престола ногою смел коснуться пола", - насмешливый намек на "охранителей престола". Сказочный колорит служит для затушевки реального смысла. Сказочные птицы "из драгих камней", витающие на сказочных деревьях, снова дают повод к намекам:

О, если бы сии пернаты Свой жребий чувствовать могли, Они б воспели: "Мы стократы Счастливей прочих на земли". К трудам их создала природа; Что в том, что крылья их легки? Что значит мнимая свобода, Когда есть стрелы и силки? Они живут в лесах и поле, Должны терпеть и зной и хлад; А мы в божественной неволе Вкушаем множество отрад.

Эта речь царских птиц, противопоставляющих свою "божественную неволю" "мнимой свободе" лесных и полевых, переходит, наконец, в иронические личные намеки на отношения Пушкина к самодержцу:

За что ты. небо! к ним сурово, И счастье чувствовать претишь? Что рек я? Царь! Ты скажешь слово, И мертвых жизнию даришь. Невидимым прикосновеньем Всеавгустейшего перста Ты наполняешь сладким пеньем Их вдруг отверстые уста; И львы, рыкавшие дотоле, Внезапно усмиряют гнев, И, кроткой покоряясь воле, Смыкают свой несытый зев. И подходящий в изумленьи В Цape зреть мыслит божество, Держащее в повиновеньи Самих бездушных вещество: Душой, объятой страхом прежде, Преходит к сладостной надежде, Внимая гласу райских птиц; И к Августа стопам священным, В сидонский пурпур обувенным. Главою припадает ниц.

Намеки есть не только в монологе грека. Они - и в самой фабуле "состязания". Князь Владимир говорит его сопернику, русскому воину, который стоит "безмолвен и в землю потупивши взор", после песни грека:

Я вижу, земляк, ты бы легче с мечом, Чем с гуслями, вышел на грека...

– советует ему признать первенство грека без состязания и дает ему за его былые подвиги вторую награду - кубок. Выпуск песни грека был приемом, не сразу давшимся Катенину. Вызван он был и сюжетными причинами (нежелание делать читателя судьею в состязании) и, может быть, цензурными. * Таким образом, русский витязь побежден, как и Евдор, как и Эрмий, но поражение его более почетное: он отказался от состязания. Катенин уступал пальму первенства. Но не даром. Ответ русского воина следующий:

* Ср. его письмо к Бахтину от 11 февраля 1828 г.: "Стихотворение, начатое при вас в Петербурге, все понемножку подвигается вперед: в расположении последовала перемена необходимая, то есть русской вовсе петь не будет" ("Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину", стр. 109).

Премудр и промилостив твой мне совет И с думой согласен твоею: Ни с эллином спорить охоты мне нет, Ни петь я, как он, не умею. Певал я о витязях смелых в боях: Давно их зарыли в могилы; Певал о любви и о радостных днях, Теперь не разбудишь Всемилы; А петь о великих царях и князьях Ума не достанет ни силы.

Ядовитая подробность: грек, сев на полученного в награду копя, отсылает домой доспехи:

Доспех же тяжелый, военный, Домой он отнесть и поставить велел Опасно в кивот позлащенный. Он отправляется с торжественной процессией вслед за князем. Но несколько верных старинных друзей Звал русский на хлеб-соль простую; И княжеский кубок к веселью гостей С вином обнести в круговую, И выпили в память их юности дней, И Храброго в память честную.

Внезапно выплывший "Храбрый" - у Катенина, друга декабристов, едва ли не был намеком на одного из погибших вождей.

Намекал кое на что и метр, которым была написана "Старая быль" (за исключением песни грека) : это тот самый метр, которым была написана пушкинская "Песнь о вещем Олеге", где отношение поэта к власти было дано в формуле:

Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен.

"Посвящение" Пушкину было уже явным адресом. "Двупланный" смысл катенинской "Старой были" в связи с именем Пушкина превращался в явный смысл памфлета.

Поэтому "Посвящение" до известной степени нейтрализовало смысл "Старой были": кубок старого русского витязя достался именно Пушкину. Этим стиховым комплиментом смысл "Старой были" как бы превращался по отношению к Пушкину в противоположный смысл. Но только "до известной степени" и "как бы".

Начинается "Посвящение" с указания на спрятанность смысла "Старой были":

Вот старая, мой милый, быль, А, может быть, и небылица; Сквозь мрак веков и хартий пыль Как распознать? Дела и лица Bee так темно, пестро, что сам, Сам наш Исторьограф почтенный, Прославленный, пренагражденный, Едва ль не сбился там и сям.

(Попутно, стало быть, задет "пренагражденный" Карамзин,) Подарки князя постигла разная участь: доставшиеся греку конь и латы исчезли, сохранился только кубок. Он попал теперь к Пушкину:

Из рук он в руки попадался, И даже часто невпопад: Гулял, бродил по белу свету, Но к настоящему Поэту Пришел, однако, на житье. Ты с ним, счастливец, поживаешь. Но далее центр внимания переносится с самого кубка на питье. Автор просит адресата напоить его своим волшебным питьем: Но не облей неосторожно, Он, я слыхал, заворожен, И смело пить тому лишь можно, Кто сыном Фебовым рожден.

78

Он предлагает сделать опыт: "младых романтиков хоть двух проси отведать из бокала".

Если они напьются свободно, Тогда и слух, конечно, лжив, И можно пить кому угодно. В противном случае и он "благоразумием пойдет": Надеждой ослеплен пустою, Опасным не прельщусь питьем, И в дело не входя с судьбою, Останусь лучше при своем; Налив, тебе подам я чашу, Ты выпьешь, духом закипишь, И тихую беседу нашу Бейронским пеньем огласишь.

Таким образом, главное дело в "питье", а не в кубке.

Питье Пушкина взято под подозрение, оно "опасное". Намек на то, что кубок "попадал из рук в руки и даже часто невпопад", развивается далее в вопрос: не может ли пить из этого кубка кто угодно, и кончается приглашением отведать катенинского напитка.

"Романтики" - обычный в устах Катенина выпад, но "Бейронское пенье", которому предшествует стих "духом закипишь", могло быть после смерти Байрона в Миссолонгах символом революционной поэзии.