Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

— Я вам скажу чистосердечно, я был в Париже, но таких прекрасных женщин, как у нас, там нет!

— И не может быть, — сказала мать девицы по-русски. — Ненавижу их род, всю эту бесхарактерную французскую науку: сам ласкает, а за пазухой змея сидит. Всякий русский должен благодарить Бога, что он родился не французом, всякий русский мужик лучше и почтеннее французского министра: совесть его по крайней мере чиста перед Богом и Отечеством. А эти уроды рода христианского! Черти!

— Маменька, я прошу вас. Верно, и во французах есть что-нибудь хорошее.

— Во французах? — искренне изумилась маменька. И задохнулась от возмущения.

Юноши и девушки, заступившие место детей, за разными занятиями, которые они изображали в пантомиме, слаженно пели:

Все внушает в жизни сладость. Царский чувствуя приход. Пой в восторге шумном младость. Пой здесь счастливый народ! Богом царь благословенный Возвратится скоро к нам! Царь велик, но не отринет Скудных юности даров И с улыбкой взоры кинет На усердие сынов.

Вперед выступил первый юноша и продекламировал:

— Трудитесь, трудитесь, милые друзья! Минута торжественная приближается. Говорят, что наши славные воины недалеко; с ними, конечно, и государь. Он увидит наши занятия: плоды искусств, художеств, рукоделий, наук. Мы ему посвятим их.

— И он, конечно, не отринет слабых, но усердных приношений в местах, ему от детства любезных.

Девица в розовом платье аккомпанировала декламаторам на арфе. Вокруг нее кружились в танце другие девушки с ветками оливы в руках.

Некоторые лицеисты стали скучать представлением и вели свои беседы.

— Франция с Бурбонами, которым наш государь вернул престол и корону, должна быть и будет союзницей России, — говорил князь Горчаков стоящему рядом с ним Вольховскому.

— Да, — соглашался Суворочка, — и это должен быть военный союз!

— Сколько величия, благородства и великодушия в том, что победители сохранили побежденным город, — продолжал князь Горчаков. — Говорят, что наши солдаты охраняли памятники от вандализма их же толпы. Император по праву получил поднесенное ему Святейшим Синодом, Государственным советом и Сенатом наименование Благословенного, — рассуждал князь Горчаков. Он был не по летам взросл и серьезен.

Двое юношей звонкими голосами запели:

Он лавры похищал Из рук неистовой Беллоны; Царям он возвращал И царства, и короны…

Открылся бюст государя в зеленой беседке. Художник заканчивал его, отходя и любуясь и снова возвращаясь к своему творению. Хор подошел к бюсту и запел:

Обложим вкруг, друзья, цветами Мы образ нашего царя. Его бессмертия заря Венчает яркими лучами.

А Пушкин меж тем, раздувая ноздри, как раздразненный жеребец, бил копытом, не обращая внимания на сцену.

— Ну так вы будете меня ждать?

— Вы сами не знаете, что вы такое говорите! — испуганно прошептала Наталья. — Этого никак нельзя себе даже представить. Нам запрещено общаться с мужчинами!..

— Но я не могу запретить себе этого, я готов на любое безумство, лишь бы на мгновение увидеть вас наедине, иметь счастие поцеловать вашу руку.

— Что вы говорите?! И рука ли вам нужна? Я прошу вас… Вы погубите меня… — шептала Наталья, не поворачивая к нему головы, шептала почти одними губами, но он хорошо ее слышал. — Там в карете — граф. Он может увидеть, что я разговариваю с посторонним.

— Хотите, я вызову его на дуэль? Я проткну этот надутый пузырь насквозь! Я лучший в Лицее фехтовальщик, месье Вальвиль хвалит меня… — напирал Пушкин.

— Так вы лицейский? — вновь удивилась она и посмотрела на него. — А я никак не могла понять, что на вас за форма. Думала, пажеская. А вы бываете при дворе?

— Бываем, разумеется… И часто, — соврал Пушкин. — Меня ценят, — снова нагло соврал он, не подумав даже, кого он имеет в виду, но подумав, что она подумает, что он говорит о самом государе.

— Вы — отважный! Я верю вам. Только оставьте меня сейчас. Нам никак нельзя более говорить, заметят…

— Так я приду? — со значением спросил он.

Она молчала. Он смотрел на ее приоткрытую под шляпкой шею, на завитки темно-русых волос.

— Можно? Вы будете ждать?

Она едва заметно кивнула ему. Или ему показалось? Нет, кивнула, ему не показалось. Но смотрела она по-прежнему на сцену, где появился знаменитый Самойлов и запел своим очаровательным голосом на мотив известного польского «Гром победы раздавайся!..»:

Ты возвратился, благодатный. Наш кроткий ангел, луч сердец! Твой воссиял нам зрак прекрасный, Монарх, отечества отец!

А в это время Пушкин уже бежал по парку, подпрыгивая и пытаясь достать нижние ветки высоких деревьев. Музыка доносилась к нему издалека, из какой-то другой жизни…

Внемли ж усердья клики звучны: О, сколько мы благополучны. Отца в монархе зря! Ура! Ура! Ура! Ты мужества явил примеры; Защитник был святыя веры И доблестьми прямой герой; Явил дела великодушны. О, сколько мы благополучны. Отца в монархе зря! Ура! Ура! Ура!

— Меня ценят! — кричал Пушкин в парке, один-одинешенек среди деревьев. — Меня ценят!

Сердца слушающих были в умилении, глаза наполнились слезами восторга. А Самойлов все пел:

Ты возвратился, царь наш милый, И счастье наше возвратил; Прогнав от нас те дни унылы И страх, который нас томил. Что были мы с тобой разлучны. О, сколько ж мы благополучны. Отца в монархе зря! Ура! Ура! Ура!

Ему подпевали известные питомцы российской театральной труппы: госпожа Сандунова и Самойлова, а танцевали знаменитый Огюст, Дютак, Вальберг…

А потом был бал в Розовом павильоне, к которому пристроили танцевальную залу с балконом, убранную сверху донизу гирляндами из роз. Розами были украшены даже тяжелые хрустальные люстры, горевшие тысячами свечей и светившиеся тысячами хрустальных огоньков.

Лицеисты скромно теснились на галерее, окружавшей залу. От розового запаха, смешанного с запахом теплого воска и пота сотен тел, кружилась голова. Все взоры были устремлены на государя. Александр был в красном кавалергардском мундире, его окружала толпа блестящей гвардейской молодежи, в эполетах и аксельбантах, только что возвратившейся на родину из Парижа со свежими лаврами победителей.