Пушкин

LII, 5–8 — Но та, которую не смею… — Комментарий П. А. Вяземского: «Вероятно Александрина Корсакова, дочь Марии Ивановны, после княгиня Вяземская» («Русский архив», 1887, № 12, с. 578). П был увлечен А. Корсаковой. О драматической истории ее отношений с П см.: Гершензон М. Грибоедовская Москва. М., 1916; Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975, с. 197–202).

LV, 6-14 — Помещенное в конце седьмой главы «вступление», выдержанное в условных формулах классицизма (ср.: в «Чужом толке» (1794) Дмитриева: «Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!» (см. с. 245), представляет собой пародию.

ГЛАВА ОСЬМАЯ

Fare thee well, and if for ever

Still for ever fare thee well.

Byron

Эпиграф — начало стихотворения Байрона «Fare thee well» из цикла Poems of separations («Стихи о разводе»), 1816. («Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай»).

Толкование эпиграфа вызвало полемику. Бродский писал: «Эпиграф может быть понят трояко. Поэт говорит «прости» Онегину и Татьяне (см. L строфу); Татьяна посылает прощальный привет Онегину (продолжение в стихотворении Байрона: «Даже если ты не простишь меня, мое сердце никогда не будет восставать против тебя»); Онегин этими словами шлет последний привет любимой» (Бродский, 276). Однако еще в рецензии на первое издание книги Бродского А. Иваненко, указав на допущенные тогда ошибки в переводе эпиграфа, заключал: «Смысл эпиграфа, конечно, только один; слова о прощаньи навсегда даны «от автора», но могут относиться только к прощанью героев друг с другом, а не к авторскому прощанью с ними» (Пушкин, Временник, 6, с. 526). Вопрос в трактовке Бродского представляется излишне усложненным. Он решается непосредственным обращением к тексту XLIX строфы, где автор прощается с читателем своего романа:

…я хочу с тобой Расстаться нынче как приятель. Прости… (VIII, XLIX, 2–4),

и к строфе L, где дано прощание автора с героями и романом в целом.

Ср. стихотворение «Труд»:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний… (III, I, 230).

Смысл эпиграфа проясняется и текстологически: он появился лишь в беловой рукописи, когда П решил, что восьмая глава будет последней.

I, 1–2 — В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал…

автореминисценция из стихотворения «Демон»:

В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия (II, 1, 299).

Отсылка эта была понятна читателям пушкинской поры: «Демон», одно из наиболее популярных стихотворений П (опубликованное под названием «Мой демон» в «Мнемозине», ч. III, 1824), было через два месяца перепечатано в «Северных Цветах на 1825 г.» А. Дельвига, затем вошло в «Стихотворения Александра Пушкина». СПб., 1826, а через неполных три года — в новое издание: «Стихотворения Александра Пушкина», ч. I. СПб., 1829. В. Одоевский посвятил ему специальное рассуждение в статье «Новый демон» («Мнемозина», ч. IV, 1824 — фактический выход в октябре 1825 г.). Статья эта, а также, быть может, устные споры вокруг стихотворения, по мнению Ю. Г. Оксмана, вызвали пушкинский набросок статьи <О стихотворении «Демон»> (См.: Пушкин А. С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. VI. М., 1976, с. 453). Отсылка к «Демону» имела глубокий смысл: стихотворение, написанное в момент творческого перелома, создало первую у П концепцию его собственного духовного развития. Сам П резюмировал ее так: «В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало по малу вечные противуречия существенности рождают в нем сомнения, чувство [мучительное, но] непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души» (XI, 30). Таким образом, история души автора рисовалась как смена первоначальной наивной ясности периодом острых сомнений, за которым последует спокойное, но глубокое охлаждение. В творчестве П имелась и другая, хотя и близкая концепция его эволюции. Уже в 1819 г. П написал стихотворение под выразительным названием «Возрождение», где намечена триада: «первоначальные, чистые дни» — «заблужденья» — «возрождение». Мысль о возврате к чистому истоку душевного развития:

Душе настало пробужденье (II, 1, 406)

по-разному, но настойчиво варьируется в самообъяснениях 1820-х гг. Начало главы в этом отношении приносит принципиально и осознанно новую концепцию, исторический подход переносится и на оценку поэтом своего собственного пути; вместо чисто психологической триады — история своей Музы, смена периодов творчества, читательской аудитории, жизненных обстоятельств, образующая единую эволюцию. Вместо «падения» и «возрождения» — единая логика развития. Рассматривая свой творческий путь, П устанавливает место в нем EO, определяет отношение романа к южным поэмам и «Цыганам». При этом восьмая глава оказывается не только сюжетным завершением романа, но и органическим итогом и высшим моментом всего творчества. Вводные строфы исключительно сильно подчеркивали особое значение восьмой главы, что резко повышало ее вес в общей структуре романа.

3 — Читал охотно Апулея… — Апулей (около 125 г. н. э. — ?) — римский писатель. Изобилующий фантастическими и эротическими эпизодами роман Апулея «Золотой осел» был популярен в XVIII в. П читал его по-французски. В беловой рукописи: «Читал охотно Елисея» (VI, 619) — имеется в виду поэма В. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771). Травестийная ирои-комическая поэма Майкова, содержащая ряд весьма откровенных сцен, описанных в соответствии с эпической поэтикой классицизма, пользовалась устойчивыми симпатиями П. В 1823 г. он писал А. А. Бестужеву: «Елисей истинно смешон. Ничего не знаю забавнее обращения поэта к порткам:

Я мню и о тебе, исподняя одежда, Что и тебе спастись худа была надежда!

А любовница Елисея, которая сожигает его штаны в печи,

Когда для пирогов она у ней топилась; И тем подобною Дидоне учинилась.

А разговор Зевеса с Меркурием, а герой, который упал в песок

И весь седалища в нем образ напечатал. И сказывали те, что ходят в тот кабак, Что виден и поднесь в песке сей самый знак —

все это уморительно» (XIII, 64). То, что «Золотой осел» и «Елисей» противопоставлены чтению Цицерона как равнозначные, обнаруживает и природу их истолкования.

6 — Весной, при кликах лебединых… — реминисценция стиха Державина: «При гласе лебедей» («Прогулка в Сарском Селе». — Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957, с. 172). Современный П читатель легко улавливал эту отсылку.

Пейзаж Царского Села был для П связан с образами XVIII в., и это делало естественными державинские ассоциации.

Однако для читателя последующих эпох, утратившего связь с воспоминаниями поэзии Державина, стихи эти стали восприниматься как типично пушкинские и определили цепь отсылок и реминисценций в последующей русской поэзии (И. Анненский, А. Ахматова и др.). См.: Д. С. Лихачев, «Сады Лицея». — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, IX. Л., 1979.

9 — Моя студенческая келья… — Студенческая келья — сознательная отсылка к лицейской лирике, в которой образ «кельи» исключительно устойчив. Ср. картину посещения «кельи» музой:

На слабом утре дней златых Певца ты осенила, Венком из миртов молодых Чело его покрыла, И, горним светом озарясь, Влетала в скромну келью… (I, 124–125).

12-14 — Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

Стихи дают перечисление основных жанров лицейской лирики: дружеские послания («Пирующие студенты» — I, 59–62 и др.), гражданская поэзия, историческая элегия («Воспоминания в Царском Селе» — I, 78–83 и др.) и любовная лирика.

В беловой рукописи восьмая (девятая, по первоначальному счету) глава содержала развернутую концепцию поэтической эволюции П:

В те дни — во мгле дубравных сводов Близ вод текущих в тишине В углах Лицейских переходов Являться Муза стала мне Моя студенческая келья Доселе чуждая веселья Вдруг озарилась — Муза в ней Открыла пир своих затей; Простите хладные Науки! Простите игры первых лет! Я изменился, я поэт В душе моей едины звуки Переливаются, живут В размеры сладкие бегут. IV Везде со мной, неутомима Мне Муза пела, пела вновь (Amorem canal aetas prima) Все про любовь да про любовь Я вторил ей — младые други, В освобожденные досуги, Любили слушать голос мой — Они пристрастною душой Ревнуя к братскому союзу Мне первый поднесли венец Чтоб им украсил их певец Свою застенчивую Музу. О торжество невинных дней! Твой сладок сон души моей. V И свет ее с улыбкой встретил Успех нас первый окрылил Старик Державин нас заметил И в гроб сходя благословил И Дмитрев не был наш хулитель И быта русского хранитель Скрижаль оставя, нам внимал И Музу робкую ласкал — И ты, глубоко вдохновенный Всего прекрасного певец, Ты, идол девственных сердец, Не ты ль, пристрастьем увлеченный Не ты ль мне руку подавал И к славе чистой призывал (VI, 620–621).