Пушкин

И замечательно, что сам возродившийся народ оценил выступление русского поэта в защиту его национального дела. В январе 1937 года три литературно-артистических общества Греции передали полпреду СССР в Афинах венок из лавровых ветвей с просьбой возложить его на памятник А. С. Пушкину в знак признательности греческого народа великому русскому поэту за его симпатии к их родине в ее памятной борьбе за свою независимость.

В том же настроении написан отрывок «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» Недоконченный фрагмент не оставляет сомнения в его основной мысли. В стихотворении противопоставлены в лице Александра и Наполеона не только две основные силы, два главных имени международной политики того времени, но и два крайних течения власти: замкнутая восточная деспотия и пробудившаяся на Западе освобожденная мысль народов. Владыка Севера надменен и самоупоен своей безграничной мощью, сковавшей дух западной революции. Неумолимый голос мировой реакции звучит из Петербурга: «Целуйте жезл России — И вас поправшую железную стопу». И в ответ на этот вызов является венчанный воин, строитель мировой империи на основе великих идей французской революции, —

Сей всадник, перед кем склонилися цари, Мятежной вольницы наследник и убийца, Сей хладный кровопийца, Сей царь — исчезнувший как сон, как тень зари.

Он изображен носителем силы и победы перед мрачным поработителем европейских народов: «Во цвете здравия, и мужества, и мощи — Владыке полунощи — Владыка Запада грозящий предстоял». Тема поставлена совершенно четко. Мысль Пушкина ясна, несмотря на незаконченность отрывка. Пафос новой вольности и свободного гражданства — вот что неминуемо сокрушит железного владыку Севера.

Понемногу Пушкин втягивается в одесское общество. Во главе его стояла жена наместника Елизавета Ксавериевна Воронцова. Она любила развлечения, путешествия, приемы, спектакли, балы. «Мы много резвились на маскараде, который сделала для нас графиня, — писал из Одессы Туманский, — и в котором сама умно и щеголевато дурачилась, т. е. имела прелестное карикатурное платье и всех в нем интриговала». Воронцова, видимо, любила также стихи, музыку, живопись. Художник Лауренс, стремившийся дать по тогдашнему обычаю в аксесуарах портрета характеристику персонажа, изобразил ее у органа. Пушкин восхищался тем, как однажды, глядя на море, она повторяла строфу из баллады Жуковского:

Будешь с берега уныло Ты смотреть: в пустой дали Не белеет ли ветрило, Не плывут ли корабли?

Она внимательно следила за новейшей русской поэзией, охотно играла на домашней сцене и несколько позже выступала на благотворительных спектаклях в пьесах Скриба и Загоскина. Все это предопределило ее интерес к необычайному архивариусу дипломатической канцелярии ее мужа. Пушкин должен был привлечь ее всем своим обликом гениального поэта.

Они постоянно встречались в непринужденном и непритязательном одесском обществе. В городе, где почти отсутствовало дворянство, Воронцовы стремились в то время придать своим приемам и вечерам характер благодушных купеческих вечеринок. Ничего от чопорности и холодного блеска петербургских салонов. На вечера к генерал-губернатору приглашались одесские негоцианты разнообразных национальностей, студенты, служащие торговых домов и греческих контор. Ничто не нарушало естественной пестроты одесского общества и «вольности» его тона. Здесь «каждый поступает по-своему, говорит по-своему, не принуждая себя к строгому порядку столичных гостиных», записывает Маркевич. Играли в патриархальный ломбер. Говорили о денежном курсе в Генуе, Ливорно и Триесте. Проходили семейным полонезом по приемным комнатам; рано ужинали (и, по свидетельству того же наблюдателя, «неизменно скверно», так как «ни граф, ни графиня ничего не понимали в кухне»). В танцах и развлечениях участвовали молодые чиновники воронцовской канцелярии — люди, вопреки легенде, с весьма скромными именами и званиями: Казначеев, Левшин, Леке, даже барон Брунов только начинали свою государственную карьеру. Как и титулованная хозяйка дома, они охотно смешили южных коммерсантов своими неожиданными выходками. На одном из костюмированных вечеров Туманский появился в виде арлекина, на другом — в виде «современного амура». «Мне понравилась непринужденность, царствующая в одесских обществах и между знакомыми, — писал в 1827 году один путешественник. — Никто не важничает неуместным своим званием или богатством: иностранный купец дружелюбно подает руку русскому чиновнику, и польская помещица, не обижаясь, садится за обед ниже молодой негоциантки. Этикета в гостиных мало».

Е. К. Воронцова (1792–1880).

С рисунка Лауренса.

Эти свободные от национального гонора польские помещицы были весьма заметны в южном городе, куда они охотно наезжали из своих киевских и подольских имений и где подчас весьма прочно оседали. Поэта Батюшкова поразило здесь «множество польских барынь». Потоцкие, Ржевуские, Понятовские, Собаньские, Ганские считали Одессу своим городом.

Евпраксия Вульф (1809–1883).

Портрет маслом неизвестного художника

В поэзии Пушкина начинает звучать новая тема, которая получит впоследствии углубленное и даже боевое значение. Это вопрос о взаимоотношениях России и Польши. Именно в Одессе было написано послание к Олизару, с которым Пушкин встречался еще в 1821 году в Киеве и Кишиневе. С тех пор польский патриот пережил драматический роман, безнадежно увлекшись Марией Раевской. Отец девушки ответил на его предложение сердечным письмом, в котором все же совершенно категорически указал на непреодолимую преграду к браку в различии исповеданий и национальностей.

Олизару и его несчастной любви посвящено стихотворение Пушкина:

Певец! издревле меж собою Враждуют наши племена…

Отмечая в нем историческую рознь двух славянских наций, упоминая мимоходом и Кремль, и поражение «Костюшкиных знамен», поэт находит в искусстве примиряющее начало («Но огнь поэзии чудесной — Сердца враждебные дружит…»).

На высказывания Пушкина в их дружеских беседах Олизар ответил прекрасным посвящением «поэту могучего Севера». Он восхищается «солнечным блеском» его таланта, глубиной поэмы «Разбойники», напоминает ему, что «искра гения возрождает народы и видоизменяет столетья».

В польском обществе Одессы главенствовала красавица Каролина Собаньская (которой Пушкин в 1830 году посвятил стансы «Что в имени тебе моем?..»). Она была фактической женой начальника военных поселений в Новороссии, генерала Витта, крупнейшего политического сыщика и провокатора, известного предателя декабристов. В своей темной деятельности Витт имел в лице Собаньской верную и ловкую сотрудницу.

Все это было, конечно, окутано глубочайшей тайной, и никто не догадывался о закулисной активности грациозной польки. Пушкин, видимо, увлекся ею. В доме Собаньских он познакомился и с ее младшей сестрой Эвелиной Ганской, получившей в обществе прозвище шатобриановской героини Аталы; ей суждено бы по впоследствии прославиться своим вторым браком с Бальзаком, имя которого в то время еще никому не было известно. Судя по письмам Пушкина, Ганская вела романическую игру с его другом и «демоном» Александром Раевским; поэт упоминает здесь и мужа Эвелины, крупного украинского помещика Вацлава Ганского, прозванного — вероятно за его ипохондрию — именем байроновского Лары. Польское общество Одессы сообщило Пушкину материал для позднейшей творческой зарисовки типов Смутного времени (шляхтич Собаньский, Мнишки) и оставило некоторый след в его языке («падам до ног», пишет он в письме к брату, шутливо воспроизводя говор своих одесских знакомых из салона Каролины Собаньской).

В январе 1824 года поэт узнал от гостившего в Одессе Липранди, что в Бендерах живет крестьянин Никола Искра, помнящий Карла XII. Пушкин решил с помощью этого 135-летнего старца разыскать следы могилы Мазепы.

Вскоре он был на Днестре в сопровождении Липранди, захватившего с собой несколько старинных книг о пребывании шведского короля в Бендерах — фолианты Нордберга с ландкартами и путешествие де-ла-Мотрея с гравюрами.

«Мы отправились, — рассказывает в своих воспоминаниях Липранди, — на место бывшей Варницы, взяв с собой второй том Нордберга и Мотрея, где изображен план лагеря, окопов, фасады строений, находившихся в Варницком укреплении, и несколько изображений во весь рост Карла XII. Рассказ Искры о костюме этого короля поразительно был верен с изображением его в книгах». Пушкин «добивался от Искры своими расспросами узнать что-либо о Мазепе», «не отставал, толкуя ему, что Мазепа был казачий генерал и православный, а не басурман, как шведы», и пр.

Такая настойчивость поэта объясняется рядом литературных впечатлений, готовых к этому моменту переродиться в самостоятельный замысел. Один из кумиров его отроческих и юношеских чтений, Вольтер, впервые вскрыл драматизм гетманской судьбы и как бы указал поэтам затерянный образ украинской старины. В своей «Истории Карла XII» Вольтер описывает польского шляхтича Мазепу, который был пажем Яна-Казимира и при его дворе приобрел некоторый лоск. В молодости у него был роман с женой одного польского дворянина. Муж его возлюбленной, узнав об этом, велел привязать Мазепу нагим к горячей лошади и выпустил ее на свободу. Бешеное животное, родом из Украины, поскакало на свою родину, притащив с собой Мазепу, полумертвого от ужаса и голода… Впоследствии Мазепа «благодаря превосходству своего ума и образования пользовался большим почетом среди казаков, и царь принужден был объявить его украинским гетманом». В дальнейшем Вольтер описывает бегство Мазепы вместе с раненым Карлом XII в Бендеры после полтавского поражения. Эти страницы Вольтера вдохновили Байрона на замечательную поэму «Мазепа», в которой оба вольтеровских эпизода — скачка на бешеном коне и бегство с Карлом в Бендеры — получили резкое, трагическое освещение. Наконец, незадолго до поездки в Бендеры Пушкин прочел отрывки из поэмы Рылеева «Войнаровский», с художественной стороны высоко им оцененной («Войнаровский полон жизни»), Мазепа в этой поэме выступает великим патриотом, борцом за независимость, мятежным героем, мрачным и суровым протестантом. Такая трактовка Мазепы, как «величайшего, хотя и несчастного, героя Украины», была присуща польской и украинской интеллигенции, с представителями которой общался Рылеев. Многое побуждало Пушкина взяться за разработку этого интересного образа на фоне героической эпохи, но к осуществлению своего замысла он приступил только через четыре года.