Пусть будет земля (Повесть о путешественнике)

Путники наконец вымылись и впервые за многие дни легли раздетыми в постели.

На следующий день до самого вечера Елисеев, сидя в тенистом саду, приводил в порядок свои записки. Вдоль живых изгородей колючих кактусов, пестревших желтыми цветами, бродил, отдыхая и набираясь сил, все еще не привыкший к таким "экскурсиям" Гранов.

Потом был переход от Газы на север вдоль берега Средиземного моря среди финиковых пальм и маслиновых зарослей. Первый раз за все время путешествия путники шли лесом. Удушающий зной пустыни отступил.

Им открылись развалины Аскалона. Полузасыпанная песком древняя городская стена высилась на берегу. Между остатками башен и мраморных колонн позднейшего времени росли деревья. Возле романтических руин спокойно плескалось фиолетово-синее Средиземное море. Здесь было так восхитительно, что Елисеев с Грановым решили сделать преждевременный привал. Они долго любовались сказочным пейзажем, потом заснули, будто в волшебной колыбели, убаюканные тихими звуками волн, свежими ароматами садов и мягким посвечиванием далеких звезд.

Утром Гранов чувствовал себя настолько бодрым, что даже побежал купаться. Елисеев, уютно устроившись на камне, писал свои заметки.

Вдали показался человек. Он приближался. Не обращая ни малейшего внимания на караван, он шел, погруженный в свои думы, глядя себе под ноги. Гранов, подплывавший в это время к берегу, поравнялся с незнакомцем и, бросив взгляд на его походку, одежду, повадки, весело крикнул:

– Поклон, дедушка, от славных московитов!

Старик вздрогнул, остановился и поднял глаза на ловко выходившего из воды молодого человека, потом перевел взгляд на сидящего на камне.

– Вот те раз...
– медленно произнес старик.

– Здравствуй, братец, - улыбнулся Елисеев.

– Неужто русские? Доброго вам здоровьичка.
– Старик низко поклонился и присел на соседний камень.

– А мы собираемся завтракать, - сказал Елисеев, - откушаешь с нами?

Старик улыбнулся:

– Хоть немошно ми идти, не дерзаю приближатися к вашему пламени горящему, да не ополею, яко сено сухое...

Шутка Елисееву понравилась. Старик переиначивал какой-то старинный текст. И сам он понравился. Русская рубаха на нем была неуклюже перекроена из восточного балдахина на крестьянский манер, а широченные штаны заправлены в сапоги. За спиной - котомка. В лице сквозило то лукавство, то простодушие. Елисеев знавал таких людей. Они были мудры, часто весьма просвещенны, но вне круга определенных вопросов вдруг становились совершенно наивны. Глаза старика глядели сквозь завесу страданий. Печать дальних дорог виделась Елисееву в них и еще что-то знакомое, назабывное.

– Звали меня Федором, сыном Антоновым, - сказал он.

– Послушай, Федор, а ведь я тебя где-то встречал, а? Никак не припомню.

– Видели, ваше благородие, я вас признал. Не вспоминаете?

– У меня память хорошая на лица. Или не таков ты был? Словно сквозь туман тебя вижу.

– Ваша правда, не таков. И туманы меня, и пустыни, и ветры, и беды опутывали, окутывали, иссекали. Да еще рыжий я был вовсе, а теперь сивый. Помните, приезжали вы в Олонецкий край, песни записывали у сказителей? Я тоже тогда навязывался сказки всякие говорить, песни, но приметил, что мои вам неинтересны. Я все думал, чем Никита лучше меня речь ведет? Только опосля догадался.

Елисеев тотчас же вспомнил. Когда он на Севере искал сказителей и песельников, к нему все подбивался рыжий мужик. И хоть не был Елисеев опытным фольклористом, но знал, что, к примеру, барские лакеи не годятся в сказители. Они многое переиначивают на свой "культурный", как им представляется, лад, ввертывают фразы, почерпнутые из господских бесед, из городской молвы, нередко сознательно исправляют текст, презирая культуру "мужицкую". Рыжий показался ему тогда человеком такого типа. Он вставлял порой в речь даже целые литературные отрывки, а то соединял сказки с былинами, чего никогда не сделает чуткий к народному слову северный сказитель. Сейчас Елисеев думал, что он тогда сам в чем-то, наверное, не разобрался, потому что ему явно нравился этот седой дед. С прозрачных глаз спала пелена, и теперь в них отражались и судьба, и характер.

Елисеев с детства любил дорожные встречи. Бывало, часами просиживал он у вечерних костров, слушая рассказы солдат. Любая встреча не казалась ему потерей времени и лишней не была.

– Что самое интересное в путешествиях?
– спросит его однажды Наташа Надеждина.

– Встречи, - не задумываясь ответит он.

– Разве нельзя встретить интересных людей невдалеке от дома? Зачем тогда все дальние дороги?..

– Понимаешь, Ната, люди не просто маяки на перекрестках этих дорог. Я, может быть, через них и осмысливаю путешествие. Финские леса для меня - это колдун в избушке у озера и поэт Ленрот со своими сказками. Я вижу остроконечные крыши города, вижу новгородские тропинки, повороты, болота, реки, деревни по тем старикам, что пели мне песни, по тем людям, что встретились на моем пути. Африка, охота на львов, пустыня вызывают у меня образ бродяги Исафета. Или, вернее, он соединяется для меня с "львиными ночами". Люди как бы живыми знаками стоят на всех дорогах, которыми я прошел. Люди - узелки, благодаря которым дороги - это не просто тракты, а узы, связывающие всю землю и всех нас воедино.

У моря было нежарко. Юза был счастлив накормить гостя не бурдой, а мясом, рисом, овощами, фруктами, напоить настоящим чаем. И действительно, завтрак впервые за много дней был так вкусен!

– Так почему, думаешь, я не записывал тогда твои сказки?

– Человек я книжный. Мужик деревенский, он поет, что батька пел. А я высмотрю что-то в книге, или где какую сказку услышу, или припомню такое, что в песнях было уже. Надо бы подумать и разобраться, зачем люди по-своему складывают. Для тебя сказитель - это ответ на твой вопрос, который ты сам себе задал. Я так понимаю, что не ответил я тогда тебе, потому как сам не понимал, что к чему.

– Теперь-то понимаешь?

– Не-е, мыслю я трудно. Книги-то читал, а не учился. На мир все сквозь них глядел, как невеста сквозь фату. То клад норовил откопать, то щуку изловить такую, чтоб чудеса свершались "по щучьему велению". За моря, за горы побежать, чтоб в тридевятом царстве землю найти, где царь - истинный батюшка, царица - родная матушка, а все - братья друг другу да сестры. Но ничего такого не выходило в жизни.

Он хихикнул. Лицо его стало детски-мечтательным.

– Еще на ковре-самолете в небо полететь к птичкам желал. Старый дурак что дитя малое. Не-е, мне лучше святое писание читать.

– Почему же?

– Там не понимать надо, а только верить. Так мужику легше. "Пришел Сын Человеческий в Кану Галилейскую, а у людей вина нет, чтоб свадьбу справить. И обратил он водоносы с водой в вино". Все ясно. Пришел он, значит, радость дать людям. Когда радость, то и вода как вино. Это в горе пьют не напьются, а еще пуще голосят.

– А не расскажешь ли нам свою жизнь по порядку, Федор?
– спросил Елисеев.
– Как в этот путь пустился? Только ли от веры своей?

– Рассказать можно, но глубоко надо забираться, скоро не вылезешь, а у вас, гляжу, уже вещи уложены. Да и мне сегодня в Газу надо, чтоб к кораблю поспеть. Так что если чего, я прошлое примну, уложу потуже.

...Места у нас в Олонечине хорошие: простору много, рыбы, трав. Но неправдой все заросло пуще, чем травами. Законники, сказано, присвоили себе ключ разумения, сами не вошли и входящим воспрепятствовали. Тьма над нами, что полярная ночь. И грабят, и людей бьют, и лес губят, и рыбу тоже. Правды только не сеют и не жнут.