Пусть будут все
Шрифт:
Ну вот что за глупости ты себе сейчас говоришь? Бери с собой трубку и быстро под душ. Обе трубки. Время пошло.
Тепло, холодно, горячо. Горячо – это то, что тебе сейчас надо.
Есть один замечательный психологический практикум – иногда помогает. Только надо, конечно, писать… Ну ничего, попробуем вслух. Первый шаг: оглядеться, быстро выбрать предмет. Но что же здесь выбрать? Наверно, стиралку. Итак, я – машина для стирки белья. Вслух, Лера, вслух, перекрикивая воду:
– Я белая! У меня есть дверца, она же иллюминатор! Но море – внутри меня! Штормящее, пенное. Сначала грязное, а потом чище и чище… Когда-то оно порождало жизнь. В нем перепутывалось мужское и женское, лифчики, трусики и трусы… Это был вихрь такой головокружительной силы…
Теперь надо придумать правильные вопросы. Конечно, лучше, когда вопросы задает кто-то другой. Ну ничего. Попробуем сами. Вслух, Опёнкина, и погромче:
– А скажи мне, машинка, что тебя радует в жизни больше всего…
Опять телефон. Я не могу говорить под душем. Но я должна… Но я не хочу. Надо выключить воду…
– Але! Да… Але! Я не слышу. Вячек, я, правда, тебя не слышу. Но если ты меня слышишь, пожалуйста. Мне нужно закончить одно упражнение. Оно мне помогает, когда хреново… А мне сейчас довольно-таки хреново… Ты меня слышишь? Але!
Гудки. А если это Шамиль? Или Филипп? Ну уж Филипп сейчас точно не позвонит… До чего же хреново! Я машинка, я белая, во мне живет море. Больше всего я люблю стирать тюль…
Позвонил. Благодарю тебя, Господи.
– Але! Ты слышишь?
– Я слышу. Я и раньше тебя слышал. Ты же сказала сначала, что всё ничего…
(Голос теперь человеческий.)
– Вячек, но понимаешь… я же всего тебе не могу рассказать… А ты просто мне помоги. Вопросами! Я – стиральная машина. Я стою в ванной.
– А! Это то ли по Эрику Берну… То ли у кого-то из его эпигонов. Транзактный анализ…
– Спрашивай меня, пожалуйста. Я – машинка “Атлант”. Ты должен ее… меня помнить.
– Помню, да. Сейчас я несколько перемещусь. Сейчас.
(Идет. Как будто по лестнице. У него большой дом? Мне, стиралке, не должно быть до этого дела.)
– Эй, Атлант, меня слышно?
– Да, хорошо.
– Расскажи, что ты видишь вокруг?
– Вижу розоватый кафель, его бы помыть! Вижу штору, за ней сейчас женщина, она почему-то кутает себя в полотенце…
– Расскажи, как проходит твой день, обычный день.
– Мой день… Если это будни, во мне что-нибудь да лежит. Потом к нему и еще что-нибудь прибавляется. И я чувствую от этого растущую тяжесть.
– Эта тяжесть тебе приятна?
– М-м-м… Не уверена. Меня гнетет неподвижность. И то, что я никогда не знаю, как долго она продлится…
– Ты желала бы эту ситуацию изменить?
– Да!
(Зачем я это сказала? Что я делаю? Я хочу с ним говорить!)
– Опиши состояние, к которому ты стремишься.
– Я не хочу стоять здесь. Я бы хотела… ну да, я бы хотела стоять в большой прачечной, рядом с такими же, как и я… И чтобы люди приходили… все время разные! Пусть будут даже бомжовые вещи – иногда, почему бы нет? А следом – веселая девчоночья “неделька”, стринги и все такое… И следом залатанная постелька бабушки-старушки…
– Сорочки офисных мальчиков?
– Нет… Нет!
(Почему я это сказала? Из-за Филиппа? Почему он это спросил? Я не хочу обсуждать с ним Филиппа…)
– Вячек, спасибо! У вас, наверное, поздно сейчас… А я уже поняла – кое-что, да, вдруг поняла… Я тоскую по школе – до сих пор. Вот! Проговорила – и полегчало!
– Ты уверена?
– Да… Ты здорово мне помог. Я, правда, не очень еще понимаю, как буду с тобой танцевать… Не заплетутся ли ноги! – вот я уже и улыбаюсь. – А если бы ты сейчас огляделся вокруг, каким предметом себя представил? Але! Ты оглядываешься? Ты здесь?
– Опёнка… сейчас, погоди.
(Как хорошо он это сказал!)
– Вячек, ты в доме? Там кто-то чирикает.
– Я вышел во двор. Погоди, закурю… У нас что-то среднее между задним двором и садом.
– И кто же ты в этом саду?
– Я… э-э… сетка. Вокруг садика у нас… забыл, есть специальное слово.
– Рабица?
– Точно. Я – рабица.
– Расскажи о себе.
– В каком смысле?
– В прямом: ты – рабица.
– Оу,
дарлинг… Прости… Лер, не сейчас!– Почему? Ну пожалуйста!
(Что я делаю? Что-то бестактное, да… Но иначе как я смогу с ним танцевать?)
– Ладно. Только я тезисно. Я – рабица. Я на границе миров. Я разделяю и в то же время соединяю. Там, где граница, – там запрет и его нарушение. Там всегда – диалог… Я – поле напряженного взаимодействия.
(Голос скучный. Ему это не нужно… Сейчас докурит – после затяжки он любит чуть поиграть с сигаретой, пальцы живут своей быстрой жизнью, а сигаретка всегда смотрит пеплом вверх, и шапка растет, растет, – докурит и станет прощаться… Лучше бы я рассказала ему что-нибудь еще из жизни стиральных машин.)
– Ты есть или тебя скорей нет?
– Только я и есть!
(Только он и есть. Надо же! Это потому, что он не хочет быть со мною собой – быть Кайгородовым. А хочет быть мыслящим тростником – как таковым.)
– Я поняла. Ты уже докурил?
– Да. И у меня тут другая линия. Опёнушкина! Мы танцуем вальс. Ты не возражаешь?
– Нет.
– Тогда обнимаю! See you later.
Надо было спросить, что там за птица у них в саду – пела… и продолжает петь вот сейчас, прямо сейчас – в пригороде Торонто, в Западном полушарии. И я ее слышала, слушала… Невероятно! А голос у Вячека как будто осел – словно тесто со временем. Осел и немного подсох.
Интересно, кто у них будет – девочка или мальчик. Ничего про себя – ни полслова. Я не плачу – я промокаю полотенцем лицо, как всегда после душа. Рабица! Это – инфинитив. Я раблю, ты рабишь, Вячек же будет рабиться, сколько хватит сил. Он истинный труженик. Горбится над своей монографией четвертый год, пишет ее по-английски – о том, как мысль превращается в слово, в речевое высказывание (Ксенька по крайней мере так его поняла). И появление в доме нового человечка не только ведь помешает ему в работе, но, возможно, и в чем-то поможет.
Ариадна Васильевна любила вальс “Голубой Дунай”. Играла его на баяне девчонкой сразу после войны, на танцплощадке, в Сокольниках. Там и встретила своего Кайгородова. Он был только с войны. Но она говорила: только что из Европы, подарил мне отрез на платье, патефон, к нему набор дефицитных игл – могла ли я не утратить разум? Ей хотелось быть женственной, вопреки обстоятельствам. Муж был в два раза старше, контуженный, без руки. В тридцать лет оставил ее вдовой, старшей дочери восемь, Вячеку – два… Сначала мыла в суде полы. Потом ее взяли секретарем. У дочки открылся туберкулез… До встречи с Георгием было долгих тринадцать лет выживания, детских Вячековых безумств: то его, пятилетнего, будто кошку, снимали с дерева, на которое он залез (посмотреть телевизор, у них у самих его не было еще долго); восьмилетним он отправился в Крым, в санаторий, проведать сестру, и снимали его уже с поезда где-то за Харьковом; одиннадцатилетним вызвал на дуэль учителя математики за то, что тот на уроке назвал его друга орясиной и дуболомом… Для середины шестидесятых картель, отправленный учителю по всем правилам дуэльного кодекса, был событием из ряда вон. Вячека торжественно исключили из пионеров, а пылкая Ариадна, осмелившаяся за него горячо вступиться (что-то разбив в кабинете директора, кажется, стекло на его столе, шарахнув по нему кулаком), схлопотала письмо на работу, не письмо, обыкновенную кляузу (мы, педсостав школы номер такой-то, выражаем сомнение, что в системе советского правосудия может работать человек, попирающий нормы советской морали), месяца два письма словно не замечали, а потом под надуманным предлогом уволили. И пошла Ариадна опять мыть полы, потом дальний родственник взял ее в ателье, сделал швеей, лекальщицей, наконец закройщицей. В начале семидесятых к ней уже стояла очередь, на первую примерку записывались за месяц. Прождала положенный срок и сестра Георгия Георгиевича. Из-за сложной фигуры число примерок пришлось увеличить – они подружились… Ариадна часто потом говорила: “Судьба всегда приходила ко мне с отрезом в руках”.