Пустые времена

«Я схожу с ума», – спокойно подумал он и вдруг понял, что ему это безразлично.

Внезапно с другого конца скамейки послышался голос отца:

– Нужно научиться прощать не только других, но и самого себя. Не пей эту воду, сын, – месть разрушает!

Родители все-таки решились прийти к нему вместе, как в детстве. Макс так много хотел сказать им, но язык не слушался. Он попытался еще раз взглянуть на них, но не смог поднять голову, ее словно накачали горячим воздухом изнутри, еще одно движение – и шар лопнет под колесами.

А в руках Макс держал граненый стакан, до краев наполненный мутной водой. Как под гипнозом он поднес стакан к губам. Отец резким движением выбил его из рук, и стекло разлетелось мелкими осколками по перрону. Макс чувствовал, как капля за каплей силы покидают его. Он безвольно смотрел на темную жидкость, растекающуюся под ногами неровным кругом все шире и шире, пока она не затопила перрон, и воды нефтяного озера вновь не сомкнулись над его головой.

* * *

В отличие от Макса и Вадима, Алика умела побеждать свои сны. Она переносила их на холст, создавая странные фантастические видения. Ее манеру письма трудно было назвать сюрреализмом, кошмары на ее полотнах выглядели слишком реально. Глядя на картину, верилось, что именно так все и происходит в жизни. Запертые внутри холста, сны больше не возвращались, и она могла освободиться от них.

Последний сон воплотился в картине «Топь». Из топи маленькие люди с искаженными лицами тянули изломанные судорогой руки к солнцу. В картине нарушались все законы перспективы: лица на заднем плане по мере продвижения к солнцу становились все светлее и четче, а на переднем – все тонуло во мраке ночи. Солнце освещало лишь тех, кто сумел подняться над топью, но даже там многие лица не видели света, их взгляды были обращены назад, в сторону топи. Туда, где темнота размывала границы. И над всем этим царствовал Бог Солнца, только почему-то безликий.

– Это – наши дни, связь между прошлым и будущим, – пояснила Алика.

Вадим долго всматривался в картину, взгляд притягивало размытое желтое пятно, похожее на солнце и на чье-то лицо одновременно. Но угадать, чьи черты проступят на нем впоследствии, было невозможно. И еще: Алика написала картину с позиции прошлого. Зритель, стоящий на переднем плане, был целиком в его власти.

– Написано как из прошлого, – повторил свою мысль вслух Вадим и спросил:

– А почему Бог Солнца – безликий?

– Нет, не безликий. Я пока не вижу, чьим будет это лицо.

Они замолчали, стоя перед картиной, и каждый задумался о своем.

Алика думала о времени. В тишине квартиры часы мерно отсчитывали секунды, минуты времени. Алике часы показались самым глупейшим изобретением человечества. Бытие невозможно измерить числами, точность и математика здесь бессильны. Порой час ожидания известий от любимого человека становится вечностью, а годы семейного счастья – мимолетной вспышкой в темноте. Солнечный день всегда короче дождливого, будний – длиннее выходного. Возможно, единственный способ сосчитать мгновенья – это довериться ударам своего сердца.

– Мне кажется, у вас с Максом общая беда, – нарушил наконец молчание Вадим. – Ты права насчет картины. Нужно суметь отпустить прошлое. Он говорил: «Предел усталости». Вы оба вычерпали себя до донышка, каждый по-своему. Он – ненавистью, а ты – любовью. Выдохлись, устали, сгорели.

– Да, сгорели. Я просто не могу, не в силах забыть! Семь лет прошло, а я до сих пор просыпаюсь и чувствую его запах на подушке, тепло его рук, слышу его голос. Он научил меня всему: рисовать, быть счастливой. А потом ушел в горы и не вернулся. Вечная песня Сольвейг [2] ! – слезы на щеках Алики напомнили осенний дождь, тоскливый и нескончаемый. Вадим обнял ее за плечи и повернул к себе, словно стараясь уберечь от вездесущего Бога Солнца.

2

«Песнь Сольвейг» – лирическая тема вечного ожидания возвращения возлюбленного в опере Эварда Грига «Пер Гюнт», читателям известен также поэтический сборник Генри Ибсена под одноименным названием.

– Знаешь, был такой писатель Альбер Камю. Он сказал, что очень тяжело жить только тем, что помнишь, не существует покоя без надежды. Нужно забыть, стереть все из памяти и начать жить заново, – попытался ободрить он ее.

– Знать бы еще, как это сделать, – грустно отозвалась Алика.

– Может, для начала его картины на стенах заменить на твои? – предложил Вадим и осмотрелся. В квартире Алики неизменно вставало солнце, и каждая картина упрекала рассветом несостоявшейся любви Художника.

– А то у тебя не дом, а музей памяти, – добавил он.

– Не место здесь моим картинам, это Его дом, – резко высвобождаясь, сказала Алика. И Вадим почувствовал, как грубо он вторгся в чужую святыню.

– Прости, я не имею права давать советы, – попытался он исправить положение. – Я и сам не жил еще, лишь читал, как другие живут. Книги – единственное, что у меня сбылось в жизни. Я нигде не был, ничего не видел, кроме поездов, спешащих в столицу. По книгам я учился жить. Трудно что-то понять, опираясь лишь на выдуманный опыт, – оправдывался он, как мог.

Но Алика не возненавидела его за вторжение, напротив, впервые за последние семь безысходность минувшего ушла в картины, и давно забытое ощущение легкости вновь покорило ее, словно она уже держала в ладонях солнечный луч будущего.

– Спасибо тебе, – одними губами прошептала она.

– За что? – удивился Вадим.

– За то, что говоришь со мной об этом. Никто не хочет знать о моем прошлом, но я все еще там живу. Все спешат вперед, не оглядываясь, а я торможу их. И они уходят. Даже подруги мне перестали звонить. Иногда мне кажется, что более одинокого человека, чем я, нет на свете, – сквозь слезы она снова улыбалась, и улыбка благодарности превращала ее в клеверный сон Вадима.

– А твой автопортрет, можно мне его еще раз увидеть? – вспомнил Вадим о картине.

– Я продала его на выставке.

– Жаль! Ты выглядишь очень счастливой на портрете, словно летаешь, мне бы хотелось вернуть тебя – ту, прежнюю.

У Вадима был вид человека, утратившего мечту, и Алика решила подарить ему эту картину во что бы то ни стало. К тому же ей самой вдруг до головокружения захотелось повторить безвозвратно ушедшее ощущение полета тех дней. Вызвать его в памяти помог бы ее автопортрет семилетней давности. На картинах она умела видеть сквозь время.

И сейчас она стояла напротив чистого, как завтрашний день, холста и пыталась вернуться в прошлое. Это было похоже на парадокс, но она не могла восстановить картину по памяти. Семь лет она жила лишь прошлым, и вот именно теперь, когда воспоминания так необходимы, они ушли в приоткрытую дверь и забыли дорогу назад, как бы она ни звала их обратно. Из зеркала на нее смотрела уже совсем другая женщина. Вновь поймать те летящие по ветру движения счастья не получалось. Она пробовала рисовать снова и снова, но тщетно.