Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

Надо немедленно встать с постели. После этих дней, когда он никого не желал видеть, надо появиться, выслушать хотя бы первое сообщение того, кто вон шевелится за портьерой его кабинета, боясь высунуть нос, хотя он, повелитель, догадывается, что весть эта о еще какой-нибудь напасти, насланной рыжебородым, а вернее, и теперь он в этом не сомневается, его богом, этим привидением из его, вседержителя, сна, после которого — страшно подумать — он явно не уверен, что это Амон-Ра ожесточает его сердце.

Так оно и есть: гром среди ясного неба — град в стране Кемет, чего, кажется, не бывало во веки веков — ведь за всю свою жизнь он помнит лишь тот единственный в детстве мимолетный гром, который так напугал его.

То-то странный шум и треск вырвал его из этого неприятного сна. Распахивают окна — куски льда падают с неба. Немедленно закрыть. Оказывается, еще вчера, как явствует из сообщения, рыжебородый от имени своего бога кричал ему, повелителю, который не хочет показать лица своего народу, что завтра, то есть сегодня, он пошлет град на страну Кемет, какого не было со дня основания ее, и что доселе не поразил его самого, повелителя, язвою, сохранил, чтобы на нем показать свою силу.

Каким образом последние эти слова попали в его, властителя Кемет, сон? Какая-то психологическая ловушка: с одной стороны, отовсюду сыплются угрозы и кары, с другой стороны, апатия опутывает его, как паутина, из которой трудно выбраться, а тем временем вести следуют одна за другой: оказывается, впервые бог рыжебородого даже предупредил его, что следует собрать людей, скот, пожитки, вплоть до урожая с полей, ибо все и всё, что останется там, будет стерто с лица земли. Но проспал он, властитель, все предупреждения. Только благодаря тому, что такие страшные вести распространяются со скоростью огня, сжигающего сухой хворост, пастухи и земледельцы успели частью спасти скот, созревшие ячмень и лен побиты полностью, благо пшеница только взошла и потому сохранилась — как говорится, и то хлеб.

— Немедленно привести их пред очи мои, — говорит, наконец полностью пробудившись от сна, повелитель великой страны Кемет, беря в руки жезл, в то время как челядь обряжает его руками, дрожащими от удвоенного страха — перед повелителем, явно ведущим себя необычно, и этими кусками льда, сбрасываемыми с неба дьяволами в человеческом обличье — хабиру, в низине у которых тихо и никакого града.

Все, кажется, выглядит как обычно: сверкающий роскошью зал в торжественном мерцании факелов, дворцовая знать, пребывающая в привычном страхе, но тут явно взбодрившаяся с появлением повелителя, да и сам он во всем блеске, только ставшие в последнее время неотъемлемой частью этих приемов два бородача портят общую картину да едва ощутимые дрожащие нотки в голосе повелителя, не говоря уже о неподобающих ему словах:

— На этот раз я согрешил. Бог ваш праведен, а я и мой народ виноваты. Вознесите молитву ему, чтобы гром и град прекратились, и я отпущу вас.

И опять все повторяется. Вышел рыжебородый в поле, простер к небу руки, и прекратились град и ливень.

И вздохнули все, ибо град принес и неведомую доселе свежесть, обвевающую забвением потери и раны. И он, повелитель, стоит во тьме, у окна, глядя на звезды, вдыхая эту свежесть, и все случившееся кажется лишь тяжким сном, а посему опять в душе пробудились сомнения: действительно ли рыжебородый мановением руки остановил град, или он сам прекратился.

Вероятно, два брата завтра придут снова, ибо он знает, что и пальцем не пошевелит, чтобы их отпустить. Все же следует встретиться с ними с глазу на глаз в доверительной атмосфере, снять напряжение. Рыжебородый стоит этого, хотя бы потому, что, может и не подозревая, дал властителю вкусить этой свежести после града и ливня, увидеть умопомрачительное для этих мест — с воздухом, всегда полным песчаной взвесью, — по ясности и глубине небо. Нечто подобное он ощутил однажды там, на севере, свежесть после ливня накануне той битвы, влажно-зеленые, залитые небесными водами луга поутру, столь прекрасные и коварные для его колесниц и воинов, погрязших в этих болотах и во множестве нашедших там свою смерть, ибо ливень был наруку воинам амуру, знающим броды, идущим налегке и с длинными, достающими издалека копьями.

С утра, благодушно настроенный после прогулки к любимому им крокодильему питомнику и необычного для него довольно долгого созерцания нильских вод, главным образом водоворотов, действительно напоминающих схватку священных животных, и все это в еще не улетучившейся атмосфере свежести, он ждет двух братьев в одной из малых комнат для доверительных приемов, обдумывая первые фразы, но они застревают в горле, ибо вошедший рыжебородый, необычно возбужденный, с ходу начинает говорить, заикаясь, а братец его гладкоголосо вторит:

— Бог наш спрашивает, долго ли ты не будешь смиряться перед Ним. Отпусти народ наш, чтобы он совершил Ему служение. А не отпустишь, завтра налетит на Кемет саранча, покроет землю и объест все деревья и всё, что осталось после града, забьет все щели, заполнит дома и даже твои дворцы, ведь по сей день он щадил тебя, повелитель, но более такого не будет.

В два голоса, бестолково, но весьма ясно прокричали они это, повернулись и вышли.

Впервые все эти лизоблюды, страдающие размягчением мозга от постоянного перед ним страха, толпившиеся в коридоре и, он это хорошо знал, подслушивавшие с разинутыми ртами малейший звук, долетавший из комнаты, начинают осторожно накапливаться в портьерax, видя повелителя явно озадаченным, и глухо, но с усиливающейся настойчивостью, в которой проскальзывают истерические нотки, начинают бубнить, пугаясь собственной смелости, но, видно, их и вправду достало: долго ли бог этих тварей хабиру будет нас мучить? Неужели, повелитель наш, ты не видишь: прекрасная наша страна Кемет гибнет? Отпусти их. Всего же на три дня.

— Вернуть! — повелевает властитель, и почти мгновенно они появляются, подталкиваемые осторожно стражей, — рыжебородый, разъяренный и явно ничего не боящийся, вероятно бог его тоже допек, и брат его, бодрящийся, но явно испуганный этим возвращением. — Я отпускаю ваш народ совершить служение богу вашему. Кто же пойдет?

— Пойдем все, от малолетних до стариков, — говорит рыжебородый, почти не заикаясь, — сыновья и дочери, овцы и волы, ибо у нас праздник Богу нашему.

— Я готов отпустить вас, — повелитель ощущает нарастающее раздражение, — но почему с детьми? У вас худые намерения. Мое последнее слово: пойдут одни мужчины. Именно так я понял то, что вы просили. Всё.

Последнее означает: гоните их в шею.

Что и было сделано.

Во вторую половину того же дня и ночью сначала тонкий свист, затем скуленье и вой заполняют коридоры дворца, хлопают двери, дергаются рамы наглухо закрытых окон: ветер из пустыни, сильный, знойный, бесчинствует до утра, и вал саранчи покрывает все желтое и зеленое — черная, словно бы выжженная и выпотрошенная земля щерится в окна дворца, куда неизвестно через какие щели проползают эти твари, слепо прущая сила, омерзительно шевелящая ножками.

В панике повелитель велит немедленно привести братьев: слепое шевеление этой массы тварей вывело из равновесия даже его, абсолютно лишенного брезгливости, — по сравнению с копанием в человеческих внутренностях живое шевеление этой подобной тем внутренностям массы уже стоит за пределом всякого омерзения.

Повелителя вырвало в его личном, выложенном золотом и мрамором туалете, да так, что кажется, собственные его внутренности вот-вот выскочат наружу.

— Простите грех мой еще раз, — говорит он, видя, насколько неловко рыжебородому, — помолитесь вашему богу, отвратите это бедствие, эту смерть.