Пустыня

А ей жаль бросить хозяйство — но она окидывает взглядом нажитое, и во взгляде сгущается тоска, она понимает, насколько, в сущности, мало было здесь ценного. Целые поколения выросли в достоинстве и бедности, у которой нечего и украсть. Другими благами были богаты. И сейчас Лидия Олеговна разжилась ещё дополнительными воспоминаниями, болезненными, но оттого ведь не менее ценными. Продала пятнадцать лет тяжелого труда пополам со счастьем. По всей стране уже больше десятилетия происходит — безлико назвать, смена формаций.

И мы относимся к пожившему старью без всякой почтительности, с шутками и смехом сжигая в покосившейся буржуйке, которой весьма скоро здесь не станет — она как раз подпадает под угол дома. Её скоро властно сдвинет фундамент, а скорее, просто снесёт, как последнюю точку возможного пересечения.

Халабуда из подручных средств, разрозненных, бросовых материалов — листов фанерки, местами даже картона, слабеньких реек, железных накатов. Почему я смотрю на всё это с болью, словно меня сдвигают, смещают, сносят, и мне не дают места?

— Вот и хорошо, — говорит суетливо Лидия Олеговна, ни к кому особо не обращаясь. — Будете праздновать тут.

— Что праздновать?

— Праздновать. Тут очень хорошо праздновать. У нас соседи-то хорошие. Нинка, да Машка с того поля. Мы вот наработаемся, а вечером — сабантуй. Нинка, как трезвая, всё больше молчит. А так дерябнет — болта-ает, ой!

Мне неловко перед тётей Лидой. Она не знает. Нинка и Машка могут забежать к нам по соседству, но, когда увидят дом, который начнет здесь возводиться — у них, может, пропадет и охота нас посещать.

Бывает же: люди встречают друг друга. Как так бывает? Как встречаются люди?

Как спят?

Как дышат?

В старину иной раз женились по сговору, жили до седых волос душа в душу. Почему же с открытыми глазами подойдя к своему избраннику, первому, единственному — я так ошиблась? Можно сказать, меня баловало с малолетства, и вот влепило такую пощёчину. Сколько понадобится лет, чтобы оправиться уже вполне? Год? Пять? Сто?

Самые неутешительные прогнозы даю себе, когда вижу счастливую пару. Как плавно она подает ему бутерброд, как ласково он улыбается. Нашли друг друга, и спокойны. Нелепость. А мы вцепились друг в друга зубами и ногтями, рыдали, кусали руки и рвали волосы. Находка так невероятна, она не должна была состояться, драгоценная редкость. Ваше ликование и ваша скорбь должны потрясти ад и рай, а вы всего лишь ласковы, спокойны и счастливы.

И, почернев лицом, поблекнув, скрутив плечи, поспешно отворачиваюсь от зрелища обыденности чужого счастья — замыкаюсь и запахиваюсь в кокон.

Как, уже? Я не хочу уже становиться. Я ещё не хочу жуком. Точнее, жукиней. Я хочу побыть личинкой. Пожалуйста, не надо!

Ни в коем случае не смей меня будить.

Москвичи

Редакционная комната раздолбана на удивление. Однако — все в дерьме, но в белых перчатках, аристократы — на окне вишневые шторы, классическими складками затеняют стеллажи и два стола.

В комнате нас трое. Пятница, вечер. Во всём коридоре, к слову, таком же бесприютном и обшарпанном, как и кабинет, кажется, никого нет. Ну, может, в закроме спит охранник. Мешать не будет, но иллюзией общего спокойствия снабжает.

Оглядываюсь. В углу чуть не до потолка — пирамида аккуратных пачек в серой бумаге: книги.

— Почему так много историй в Москве происходит — или не происходит — именно в редакциях? Что за убогие декорации к комедийной драме вялотекущего бытия?

На столе в желтой бумаге — бутылка, кагор. Рюмки оставляют красные круглые следы на оргстекле, которым покрыты столы — налито было нечисто, дрогнула рука бойца.

Я немного нервничаю, скована, и оттого говорю лишнее, надменничаю.

В клипсах и в костюме, с сумочкой офисной профурсетки, на каблуках, чувствовую себя здесь неловко, перед лицом двух молодых, уже начинающих практиковать угрюмость русских литераторов.

Анатолий, высокий, с серыми глазами, шумный, бестолковый в движениях, словно буквально месяца не доросший до окончательной зрелости молодой пёс крупнолапой чистой породы — видала я таких.

Они матереют годам к тридцати — тридцати пяти, крепнут, обзаводятся маленьким, но вполне определенным животиком, полной уверенностью в себе и барсеткой, которой небрежно поигрывают.

Второй (точнее, в общем-то, здесь первый), Володя — среднего роста, может, самую малость повыше меня, сутуловат, с лицом почти неподвижным, змеиными остановившимися глазами. Движения скупые, даже вялые, интонации ровные, без эмоций.

— Слушай, отчего ты такая худая? — докапываются пацаны, и начинает казаться, что они никогда не вырастут.

— Неужели нельзя подобрать другого слова? Худая бывает скотина, женщина бывает изящная…

И что заставляет сидеть здесь, с ними, среди книжного бреда, в сигаретном чаду, винном угаре? Слушать:

— Я рад, что с тобой познакомился…

— Ты такая красивая…

— В Москве людям трудно общаться, сближаться…

И прочее, совершенно в духе юных обормотов, вечных студентов, балагуров, посреди анекдотов подчас срывающихся в крик.

Словно повторение пройденного, и давно пройденного — первый раз первый курс. Нелепо. Неужели когда-то подобные речи трогали, волновали?

Я недавно схоронила любимого хомячка, и по этой причине представляюсь сама себе страшно старой, усталой и опытной. Я имею в виду, девять дней минуло, как разошлись с мужем. Девять дней, как вышла из ЗАГСа с другой, неприметной, непарадной двери и пошла, как жена Лота, не оглядываясь, села в машину к брату и не разрыдалась, а закурила.

— Одиночество невозможно преодолеть, даже и пытаться не стоит, и вам не советую, — с апломбом заявила, нога на ногу, уперев каблук меж клавиш старой электрической пишмашинки, стоящей под столом вместо, как видно, скамеечки.

Сунула в губы тонкую зубочистку — маленькую сигаретку — выпустила новый клуб в дым, который слоями расстилается по комнате и медленно, как флотилия бесплотных игрушечных кораблей, дрейфует из гавани в раскрытую форточку.

— Ты сама не веришь в то, что говоришь, — горячился Толик, размахивая, как ветряная мельница, руками. — Тебе даже и говорить такого не хочется.

— Вот как?

Ну спасибо, пояснил. Надоумил.

Толик всё всплескивал руками, делал богатое лицо, ловил мои пальцы, пытался говорить комплименты:

— Я не расист, но у тебя правильные черты лица.

Нет, короче, явно уместен был бы мастер-класс на тему «Как по-взрослому ухаживать за женщиной», но куража для такой лекции и азарта нет. Наоборот, накатило — увесистое, тяжёлое спокойствие, лень, которую сообщает сладкое и густое красное. Сидела и чувствовала, как тяжесть перекатывается в ногах, словно ворочается и мостится грузный кот, тупеет восприятие, всё более неповоротливыми, пустыми и незначащими становятся слова.