Путь домой

— Гуляю, — дерзко отозвалась Яна. — Прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья.

— С этим? — уточнил я, имея в виду Ваньку.

Яна поняла. Остановилась, выдернула руку и полоснула меня взглядом.

— Ты с ним спишь?

— Нет.

— Врешь.

— Хорошо, — нервозно ответила Яна. — Я вру, я с ним трахаюсь. Если тебе так этого хочется, пусть будет так.

Девушка смотрела мне в глаза. Снизу вверх, но так уверенно, что я засомневался в своих подозрениях.

Хотя, в чем тут сомневаться? Я же сам их видел, своими глазами. Они целовались — это факт. А постель, в конце концов, вопрос времени.

— А говорила, что любишь, — уличил я.

— Ты тоже много чего говорил, — взвилась девушка. — И про любовь. А с тех пор, как мы сбежали, не обращаешь на меня внимания. Меня как будто и нет. И вообще, ты мне Москву обещал, а сам…

— Так тебе Москва была нужна, а не я.

Но Яна не услышала, или не захотела услышать.

— …притащил в эту глушь и оставил.

— Мы остановились здесь вместе.

— Большая радость. И что дальше?

— Ничего. Надо как-то устраиваться, раз мы здесь застряли.

— Вот именно, — выпалила девушка. — Надо устраиваться. Ты, извини, здесь никто. А с Ванькой не пропадешь.

Я пожал плечами. Боль и злость отступили, осталось лишь холодное равнодушие. Я чувствовал, что это ненадолго, все вернется, но сейчас это неожиданное спокойствие было кстати.

— Ну и чего ты ждешь? Мотай к своему Ваньке.

— Вот. Ты весь в этом. Истеричка! А Ванька… он настоящий.

Девушка зло сверкала глазами, лицо ее стало жестким, несимпатичным. Такой Яны я еще не видел. Быть может, такой она была на самом деле, хотя мне не хотелось в это верить.

В любом случае, сейчас она загнала себя в тупик. Пыталась сделать виноватым во всем меня — видимо, так ей было легче. Но только я себя виноватым не чувствовал. И истерики у меня не было.

— Можешь остаться с истеричкой, можешь идти к Ване. Твой выбор, — с ледяным спокойствием предложил я.

— Ответственность перекладываешь, — задохнулась от злости Яна. — Да пошел ты!

Она развернулась и сделала несколько быстрых шагов. Прочь по тропинке. В другую сторону. От дома Митрофаныча. Из моей жизни.

— Ты сам во всем виноват! — крикнула она, разворачиваясь на ходу.

— Конечно, — кивнул я. И вмазал от души, ниже пояса: — Штаммбергер вернулся.

Яна замерла, осмысляя сказанное.

Я развернулся и пошел к дому. Поверила она мне или решила, что я спятил? А может, подумала, что просто мелочно мщу и придумал это назло…

Неважно. Она оставалась здесь, без меня. Она выбрала сама.

Прав был Митрофаныч, не моя это девка. И мертвый Олег был прав.

В душе росла тоска. Я придавил ее усилием воли, зная, что она все равно вернется. Никуда не денется. Только затаится на время, чтобы потом выбраться и подло пустить яд в сердце в самый неподходящий момент.

Подошел к дому, поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Скрипнуло, уютно повеяло теплом, жареным луком и самогоном.

Они все-таки напились. И сдержанный на алкоголь немец, и отстранявшаяся от самогона Звездочка. Про любителя залить за галстук Митрофаныча и говорить не стоило.

Хозяин натрескался до такой степени, что растерял страх и сидел теперь в обнимку со Штаммбергером. Оба покачивались в такт песенке, которую намяукивала на ломаном русском набравшаяся Звезда.

Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша, На высокий берег, на крутой. Выходила, песню заводила Про степного сизого орла, Про того, которого любила, Про того, чьи письма берегла.

— Эх! — гаркнул Митрофаныч и подхватил гитару. Но вместо того, чтобы ударить по струнам, забарабанил по нижней деке, и они запели на два голоса.

Ой ты, песня, песенка девичья, Ты лети за ясным солнцем вслед И бойцу на дальнем пограничье От Катюши передай привет.

Митрофаныч со звездой горланили кто в лес, кто по дрова. Хозяин нещадно долбил ладонями по гитаре. Немец текста, видимо, не знал, или петь не умел, что не мешало ему прихлопывать в ладоши.

Пусть он вспомнит девушку простую, Пусть услышит, как она поет, Пусть он землю бережет родную, А любовь Катюша сбережет. [22]

Троица выглядела бесподобно. Признаться, в тот момент я забыл обо всем, даже о Яне.

— Эх! — снова рявкнул Митрофаныч и выдал финальную дробь, такую забористую, что я испугался за гитару.

Инструмент выдержал. Митрофаныч покосил на Звездочку мокрым глазом и спросил:

22

Слова М. Исаковского.

— Ты откель наши песни знаешь?

Звезда неопределенно взмахнула рукой: мол, я и не так умею.

— Она еще «Калинку-малинку» может, — поделился я знанием репертуара.

— Сережа! — заулыбалась Звезда.

— Мы здесь выпить, — поведал Штаммбергер. — Немношко.

Митрофаныч обошелся без слов, только кивнул, подзывая к столу.

Я подсел к веселой троице, оценивая масштаб посиделок. «Немношко», по мнению Вольфганга, в пересчете на человеческий объем укладывалось, должно быть, литра в два с половиной. Во всяком случае, в огроменной, казавшейся почти бездонной, бутыли осталось сильно меньше половины.

— Хорошо посидели.

— Хорошо сидим, — запинаясь, уточнил Митрофаныч.

Способности хозяина в области русского языка основательно приблизились к способностям иностранцев. Митрофаныч глотал буквы и слоги, дикция его прихрамывала на обе ноги.

— Чем контактики протирать будете? — поддел я.

— У меня еще есть, — отмахнулся хозяин. — Выпьешь?

Я кивнул. Отчего не выпить в хорошей компании, которая хороша настолько, что разговоры на раздражающие меня темы заводить уже не станет. Просто не сможет.