Путь хирурга. Полвека в СССР

Я поговорил с Веней Лирцманом, он по-деловому сказал:

— А что, Володя, соображай сам, как делать.

И больше от Каплана я ничего по диссертации не услышал — до самой защиты.

Иллюзии и реальность («Пражская весна» 1968 года)

В 1968 году в умах и настроениях московской интеллигенции доминировали события в Чехословакии (тогда это была одна страна). В ту весну, после долгого застоя в подчинении Советскому Союзу, молодые руководители Коммунистической партии Чехословакии начали проводить политику либерализации страны, создавали «коммунизм с человеческим лицом» (их выражение). Главной фигурой был первый секретарь партии Александр Дубчек, он подобрал себе дружину боевитых единомышленников и быстро и эффективно проводил демократические преобразования. «Пражская весна» согревала свободолюбивые надежды не только в чехах и словаках, но и во многих русских — мы все надеялись на их успех. Чехословакия была мила моему сердцу с первого приезда туда в 1960 году, я дружил с Милошом Янечеком, мы с ним были очень близки, он приезжал и гостил у нас всей семьей. Всегда бодрый, всегда энергичный, он был для меня образцом поведения в жизни. Дома мы с Ириной постоянно говорили о «Пражской весне», на работе я обсуждал это только с ближайшими друзьями — громко говорить на эту тему все опасались, беседы велись только на кухнях за бутылкой водки. Все обсуждали: дадут ли Брежнев и советское Политбюро возможность преобразованиям в Чехословакии или задавят их? Если дадут, то потом это неминуемо скажется и на нас, потому что лагерь коммунистических стран — это один монолит, одна политическая система и экономика. Замаячила идея жить свободными от коммунистических догм — ах, если бы! Брежнев был у власти уже три года и пока ничем прогрессивным себя не проявлял. Наоборот, при нем продолжались гонения и аресты инакомыслящих: в Московском университете разогнали группу протестующих студентов во главе с Буковским, его судили «за хулиганство», чтобы другим было неповадно. Однако это они делали у себя дома, в России, а Чехословакия — другая страна. Пока что Брежнев проводил встречи с Дубчеком на границе двух стран, уговаривал его отказаться от перемен.

Наши интеллигенты сочувствовали Дубчеку, некоторые стали выписывать чешскую газету «Руде право», читая в ней боевые, задорные политические статьи. Мой друг Норберт Магазаник пересказывал их. Говоря языком шахматистов, Дубчек форсировал пешечный строй противника и прорвался в тыл — в сердца интеллигентов. Однако, продолжая шахматное сравнение, надо сказать, что сделал он это слишком поспешно и всего одной фигурой — с надеждой на слабость противной стороны. Но не тут-то было!

Утром 21 августа 1968 года я уже собирался уходить на работу, Ирина была на кухне. Там мы по утрам держали включенным радио, вполуха слушая новости и очень внимательно — прогноз погоды. Вдруг неожиданно раздался истерический крик Ирины:

— Сволочи, сволочи!

Я не понял и поспешил на кухню. Стоя возле радио, она кричала со слезами на глазах:

— Эти сволочи, наши правители, они ввели войска в Чехословакию!..

Ах, вот оно что! Новость упала мне на душу тяжелым камнем: я понял сразу — ничего не будет, никаких перемен к лучшему при советских коммунистах не будет; Чехословакия порабощена, и мы все тоже останемся рабами.

Следующая моя мысль была о Милоше: что теперь он может думать о нас, русских, и обо мне тоже? Меня обуяло желание сейчас же дать знать ему мое истинное отношение к вторжению, показать, что я на его стороне. Прорваться было невозможно. Я сел за стол и написал телеграмму: «Дорогой друг Милош, в этот день я хочу, чтобы ты знал, что я всем сердцем с тобой. Я люблю твою страну и надеюсь на лучшее будущее для всех нас». Я не расшифровывал того, что было ясно и так, — на почте могли отказаться принять телеграмму. Я зашел туда еще до работы, там ее безразлично прочли, посчитали — сколько слов, сказали — сколько заплатить.

Вторжение было произведено под эгидой содружества социалистических стран, основные войска были советские, но были и небольшие польские, болгарские, венгерские части, и солдаты из Германской Демократической Республики (Восточной Германии). Так создавали впечатление единства тех стран. И тут же была сочинена «Доктрина Брежнева» — по ней Советский Союз имел право вмешиваться в дела социалистических стран. Агенты КГБ арестовали Дубчека и его соратников и привезли в Россию. Потом их всех понизили и унизили — Дубчек много лет работал счетоводом в колхозе.

Буквально на следующий день советское радио и газеты сообщили, что «все население Чехословакии поддерживает введение войск в их страну». А по «Голосу Америки», хотя его сильно глушили, передавали, что все четырнадцать миллионов населения протестовали. Остановить вторжение им было не под силу. Остряки сразу сочинили анекдот: «Сколько населения в Чехословакии? — Двадцать восемь миллионов, потому что четырнадцать миллионов — за вторжение и четырнадцать миллионов — против».

Но нашлись смелые люди в России: на Красную площадь с плакатами протеста против вторжения вышли шесть человек — диссиденты Павел Литвинов, Лариса Богораз и другие. Это был первый публичный протест в Советском Союзе. Те шестеро были герои обшей идеи — они выступали от всех нас. В их протесте сконцентрировались все мысли тех, кто хотел человеческого лица коммунизму. И за это всем им дали… четыре года ссылки. Поэт Евгений Евтушенко написал стихи:

Танки идут по Праге, Танки идут по правде…

Плохая рифма, но хорошая идея. Его не сослали, потому что он был слишком заметной фигурой, только пожурили.

А в Праге, на Вацлавской площади, протестуя против вторжения, принародно сжег себя студент Ян Палах (теперь ему стоит памятник и всегда лежат свежие цветы).

В Союзе, по указанию партийных властей, на заводах, в министерствах и в институтах устраивали собрания в поддержку вторжения. Многие понуро шли на них против воли, другие, кого это не интересовало, шли без понимания — почему им надо это поддерживать. Выступающих натаскивали — что говорить, они выкрикивали хулу в адрес Дубчека и хвалу «мудрости товарища Брежнева».

Я на собрание не явился. У меня не хватало мужества идти протестовать, но хватило смелости хотя бы не присоединиться к поддерживающим вторжение. Я мог позволить себе это, потому что не был членом партии.

Дома я написал стихи на вторжение и доктрину Брежнева:

Кулак России

Всегда в России было так: Исход раздора или спора Его Величество Кулак Решал, как довод и опора. Бывал с ним прав любой дурак — Кто с кулаками, тот и гений; Его Величество Кулак В России выше убеждений. Он и поныне не обмяк, И не ослаблен он прогрессом. Его Величество Кулак Прогрессу стал противовесом; Во всем его заклятый враг, Тупой, холодный, злой и мрачный, Его Величество Кулак Зовет прогресс на бой кулачный. Опять, насилия маньяк, Поднесенный под нос Европы, Его Величество Кулак Народы гонит рыть окопы. Болгарин, немец, венгр, поляк! — Вас кулаком погнали к чеху. Его Величество Кулак Увидел в нем себе помеху. Но и в беде есть добрый знак, И с ним нельзя не согласиться: Его Величество Кулак Грозится, если он боится.

Некоторое время спустя я встретился с другом детства Андреем Гаевским, он был полковником и во время вторжения командовал артиллерийским полком. Он говорил:

— Знаешь, когда я приказал солдатам идти в Чехословакию в боевой готовности, они смотрели на меня так, что я не знал, куда девать глаза. У меня было такое горькое чувство стыда, что лучше было бы мне застрелиться, чем следовать приказу командования.

Чего советские руководители добились вторжением — это полной деморализации общества. Милош Янечек уехал работать в Германию по контракту. Через два года я был там по его приглашению — делал с ним операцию по своему методу. Он рассказывал, как тягостно все они переживали вторжение, и благодарил меня за ту дружескую телеграмму.

Больше всех от деморализации пострадал наш общий друг, знаменитый академик-биолог Милан Гашек, тот красавец-великан, который был у меня в гостях и поражал всех нас фонтаном жизнерадостности и способностью пить много алкоголя. Он был директором института биологии и после вторжения предложил своим сотрудникам покинуть Прагу, переехать в Лондон и продолжать работу там (у него, ученого с мировым именем, были там научные связи). Сотрудники колебались, он не стал их бросать и тоже остался. За его предложение новые власти страны унизили его, сделав младшим сотрудником. Ранее жизнерадостный и полный научных идей, Милан впал в глубочайшую депрессию и никогда уже потом не восстановил потенции своих способностей. Он физически съежился, постарел, ослаб и, удивительней всего, полностью перестал пить. Раньше он доказывал нам, что алкоголь способствует людской общительности. Но когда в 1972 году, через четыре года после вторжения, я был в Праге и предложил ему выпить пиво, он даже испугался:

— Что ты, Володька! Нет, нет, алкоголь — никогда.

Так советское вторжение сломало его личность, одну из ярчайших личностей, какую мне пришлось встретить в жизни.

На место руководителей «Пражской весны» посадили послушных Москве коммунистов. Вместо Дубчека назначили старого коммуниста Гусака. Он следовал указаниям Брежнева, и Чехословакия на двадцать лет впала в ничтожество. Брежнев обожал Гусака, встречаясь, они не просто целовались, но даже лобызались. Была такая шутка: Брежнев говорит: «Гусак как политик — говно, как экономист — говно, но целуется, подлец, бесподобно!».

Первое изобретение

Нужно ли вдохновение в научной работе? Есть легенда, что Ньютона вдохновило на великие открытия упавшее с ветки яблоко — оно подсказало ему идею. Я для своих небольших идей в докторской диссертации тоже получил вдохновение — это было желание найти пути новых операций для улучшения результатов лечения. Когда я получил от профессора Каплана тему «Повреждения локтевого сустава», меня это раззадорило: я сделаю что-то такое, чего до меня не делали, и потом напишу научную книгу-учебник.