Путь хирурга. Полвека в СССР

Но это давало мне возможность познакомиться с коллегами-профессорами. На работе в клинике я был автономен, но положение в институте зависело от участия в заседаниях. Я был новой фигурой в среде профессоров, они приглядывались ко мне с интересом. На заседаниях чаще выступали одни и те же профессора-краснобаи, любители показать свою активность и продвинуться ближе к ректору. Для себя я называл это «боярская дума» — так в Древней Руси бородатые бояре в меховых шубах сидели в думе и вся их цель была — пересесть поближе к царю. По выражению Алексея Толстого, они еще «пускали злого духа в шубы» (до этого у нас, слава богу, не доходило). Как младший из «бояр», я садился в дальнем конце, молчал и всегда голосовал «за» — выражая обычную форму молчаливой советской демократии.

Мне был сорок один год, но на вид мне давали меньше. Я любил элегантно выглядеть: носил заграничные костюмы. Из кармана пиджака у меня торчал уголками накрахмаленный платок; рубашки были всегда свежие. Этим я выделялся среди большинства профессоров, которые носили помятые советские костюмы и имели довольно заурядный вид. Но в чем я был совсем не похож на них — это в манере поведения. Советские люди под влиянием строгой морали, которую им внушали в школах и институтах, нечасто улыбались, а на работе почти всегда были насуплены и малоприветливы. И наши профессора вели себя так же. А я любил улыбаться, когда здоровался и разговаривал с людьми. Улыбкой и шутками я старался показывать им свою доброжелательность. Это было необычно, и ко мне подозрительно приглядывались — что я за птица такая?

Состав наших профессоров организовался недавно, у нас не было устоявшихся традиций. Стоматологов и медиков можно было легко различить — стоматологи хотели показать себя хозяевами и держались заносчиво. И те, и другие представляли как бы три слоя. Несколько пожилых профессоров имели известные научные имена, были авторами учебников — это остатки старой интеллигенции, сохранившиеся после многих гонений на науку. Эти интеллигенты отличались от второго слоя, составлявшего большинство. Почти все они — партийные выдвиженцы, среднего возраста с неулыбчивыми лицами. В мою сторону они посматривали неодобрительно, и до меня долетали обрывки бесед:

— Как этого пижона взяли на заведование кафедрой?

— Говорят, он хороший хирург.

— Все равно — держаться надо скромней.

В третьем слое были молодые и более прогрессивные профессора, с которыми у меня быстро нашлось много общего: уролог Кан, невропатолог Карлов, отоларинголог Волков, детский хирург Троицкий, физиолог Шелихов. На заседаниях мы держались вместе.

Раз в месяц устраивались так называемые «открытые партийные собрания» (на закрытых я как беспартийный быть не мог). Повестка дня одного из них была «Об идеологической подготовке профессорско-преподавательского состава». Доклад делал профессор Василий Родионов, заведующий кафедрой хирургии. Я помнил Родионова по студенческим годам, он продвинулся благодаря общественной работе. Молодым ассистентом, он проводил занятия с нашей группой и однажды давал наркоз двенадцатилетнему мальчику. Он передозировал хлороформ, и мальчик умер на наших глазах. Тот трагический случай ошибки хирурга мы запомнили навсегда. Но общественная карьера Родионова подняла его высоко — он дослужился до инструктора медицинского отдела ЦК партии. Оттуда ему легко было занять кафедру хирургии и кресло члена партийного комитета института.

И вот теперь я слушал, как он, не отрываясь от бумажки, читал наставления — как нам важно быть идеологически подкованными. Доклад состоял из сплошных цитат из Ленина. Четверть века назад, на самой первой лекции, нас, студентов, пичкали теми же цитатами и заставляли верить в их мудрость. И вот опять, став профессором, я должен был это слушать. В президиуме собрания ректор переговаривался с соседями. Многие в аудитории полудремали. Вдруг Родионов завопил с кафедры:

— Товарищи, все мы, все наши профессора и преподаватели, должны читать труды великого Ленина каждый день!

Ректор и члены президиума, застигнутые врасплох посреди разговоров, зааплодировали.

Вся аудитория тоже стала хлопать в ладоши. Нечего делать — пришлось и мне хлопнуть несколько раз. В этот момент ко мне наклонился сосед справа, профессор Степан Бабичев. Сквозь шум аплодисментов он сказал мне на ухо:

— А ведь он дело говорит, а? Очень правильная мысль. Да, Ленина нам надо читать каждый день. Здорово сказано! А вы как думаете?

Я не стал ему говорить, как я думал, из осторожности ответив:

— Да, мне это тоже понравилось (я думал — черт бы вас обоих побрал, сами идиоты и других хотите сделать такими же идиотами).

С тех пор, когда я видел Родионова и Бабичева, у меня всегда портилось настроение.

Моя жена — безработная еврейка

Профессия врача позволяла мне знакомиться с широким кругом людей. Немало вылеченных мной пациентов становились потом моими приятелями. Один из них был юрист Марк Келлерман, старше меня лет на пятнадцать. Умный и интересный человек, он работал юристом Управления по охране авторских прав Литературного фонда и еще — личным секретарем известного писателя Константина Симонова. Жена Марка, Лиля, юрист, работала в издательстве «Малыш», где вышли семь моих книг для детей.

В начале 1972 года их единственная дочь, двадцатичетырехлетняя Галя, эмигрировала с мужем в Израиль. Тогда это было необычно. Родители тосковали и волновались, и мы с Ириной навестили их по-приятельски. За столом Марк обстоятельно рассказывал:

— Что ж сказать? Галя и ее муж окончили филологический факультет Московского университета с отличием, а на работу устроиться не могли. Им сразу отказывали, только посмотрев на их еврейскую внешность. Иногда руководители хотели их принять, но когда в отделах видели в паспорте пятую графу «еврей», «еврейка», все равно отказывали. Целый год они искали работу и ничего не находили. Бедная девочка, она была полностью деморализована. И он тоже. Материально мы, конечно, им помогали, но у нас самих сердца изныли смотреть, как эти молодые образованные люди бились, чтобы найти хоть какую-то работу. И однажды она сказала: «Хватит! Мы поняли, что здесь мы никому не нужны. Мы больше не хотим оставаться в этой стране и подали заявление на выезд в Израиль». А что мы могли сказать? Они уехали и оба сразу хорошо устроились, она работает редактором, уже съездила в Париж. Мы радовались. Потом она написала, что они разошлись. И мы опять расстроились — как сложится ее жизнь вдали от нас?

Я слушал и думал: уехать навсегда из России в незнакомую страну… нет, я бы не мог.

И тут неожиданно Марк сказал:

— А почему бы вам не уехать в Израиль? Вы не думали об этом?

Я поразился такому обороту мыслей:

— Марк, зачем же мне уезжать в Израиль? Я только начал профессорскую карьеру, у меня много планов: я хочу организовать хорошую клинику, написать учебник. Я мечтаю создать свою хирургическую школу. Я не вижу никакого смысла мне уезжать из России.

Он задумчиво сказал:

— Если бы я мог прокормить себя физическим трудом, я бы уехал. Но — уже поздно.

Это был первый случай моего контакта с семьей, из которой кто-то уехал из России. Почти невероятно звучало, что это вообще возможно. Но в начале 1970-х годов в евреях все чаще пробуждалась мысль переселиться в Израиль или в Америку. И эта идея, как говорится, овладевала массами — через пять лет они стали уезжать тысячами. Ехали семьи из южных районов Украины и Одессы, где евреи традиционно концентрировались после «черт оседлости» XVIII–XIX веков; ехали и ассимилированные евреи-интеллигенты из больших городов, и даже хорошо устроенные московские специалисты. Это становилось массовым бегством, превратившимся в настоящий исторический исход.

А в нашей семье полным ходом шла интенсивная рабочая жизнь. Семидесятые годы становились для нас годами свершений. Ирина закончила диссертацию, уже была назначена защита. Ирина — биолог со знанием английского, немецкого и, в меньшей степени, французского языков. Такие знания редки в людях в любой стране, а в Советской России они были наперечет. Освоение иностранных языков массами определяется экономической и политической необходимостью страны. В России десятилетия изоляции от окружающего мира привили людям полное отсутствие интереса к языкам. Работник такой квалификации должен иметь все основания для продвижения. Но ей это не светило, она хотела уходить с работы: