Путь хирурга. Полвека в СССР

Я слышал одну историю об этом от доктора Николая Григорьевича Домье — человека самых высоких профессиональных и человеческих качеств. Он работал главным хирургом Морозовской детской больницы в Москве, я водил к нему на занятия и лекции наших курсантов. Мы с ним сблизились, и однажды он рассказал мне:

— Не знаю, откуда у меня французская фамилия Домье. Я еврей, семья моя из-под Вильны, там жило много литовских евреев. Как эта фамилия туда затесалась? Но в 1938 году мне пришлось поплатиться за свою французскую фамилию: агенты НКВД арестовали меня прямо в больнице. Я делал операцию, они хотели войти, но главный врач — добрая женшина — расставила руки на пороге и не впустила их. Она сама вошла и сказала мне на ухо: «Николай Григорьевич, они пришли за вами». В те годы не приходилось долго догадываться, кто они. Было лето и меня вывели в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Дети видели в окна. Обвиняли меня в том, что я — французский шпион. Странно, шпион не стал бы действовать под французской фамилией. Я сидел в Бутырской тюрьме, а в это время моя жена должна была родить нашего первого ребенка. Она родила дочь, но оказалось, что родила в тюрьме — ее арестовали по делу «О связи с французом Домье». Как я просил, чтобы нам дали свидание, я говорил: «Вот этим моими руками я делал операции тысячам московских детей; неужели я не могу узнать, что происходит с моим ребенком?» Ничего не помогало. Зимой стало холодно, мы стирали свое белье в ледяной воде. Я заморозил руки, и началось воспаление сухожилия — крепитируюший тендовагинит. После многих просьб меня отвели к тюремному доктору. Она сурово посмотрела на меня и велела своей молоденькой помощнице выписать мне простые таблетки от боли. Я извинился и сказал, что сам врач, что это мне не поможет. Тогда она крикнула: «Что, учить меня?!» и приказала конвоиру: «Увести». Молоденькая докторша демонстративно разорвала написанный ею рецепт перед моими глазами. У нее были красиво наманикюренные пальцы.

Но через пару месяцев случилось чудо: меня выпустили из тюрьмы, очевидно, поняв, что я не французский шпион. В холодную зимнюю ночь меня вывели на улицу, а я в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Мимо проезжал такси, и шофер удивленно сказал: «Товарищ, вы откуда?». Я показал на тюрьму, тогда он сказал: «Поздравляю!» и повез меня к родным. Я опять начал работать, а мою жену с дочерью послали в ссылку, как семью французского шпиона. Началась война, меня мобилизовали, я был главным хирургом госпиталя, подполковником. А жена все была в ссылке. Только после войны их выпустили, и мы стали жить вместе. Я вернулся в Морозовскую больницу. Однажды привезли больного мальчика семи лет с гнойным аппендицитом. Его мама — жена какого-то начальника и сама доктор, она сама лечила сына и запустила болезнь. Я осмотрел ребенка и сказал маме, что нужна срочная операция. Я оперировал его, а потом целый месяц выхаживал от воспаления в животе. Маму я видел часто. В день выписки она пришла ко мне в кабинет: «Николай Григорьевич, как доктор, я могу понять, что вы для меня сделали. Я хотела бы отблагодарить вас». Я сказал: «Мне ничего не надо, но я хочу рассказать вам одну историю». И рассказал, как в тюрьме меня водили к врачу и как молоденькая доктор наманикюренными пальцами разорвала рецепт. Она упала передо мной на колени и кричала: «Простите, простите!». Это была та самая женщина, я узнал ее в первый день. Мне не нужно было ее прощение, но я хирург — я хотел спасти ее сына.

Ученый мир ортопедической хирургии

Я постепенно приобщался к ученому миру своей профессии. Наша клиника и профессор Языков занимали уникальное центральное положение в том мире — он был председателем Московского научного общества и влиятельным членом редколлегии журнала. Тогда все зависело от Москвы, и к Языкову тянулись многие нити науки, приезжали с просьбами о протекции ученые со всего Союза. Сам он не был большим ученым, его преимущество было в чисто русском происхождении. В научном мире, где было много евреев, Языков возвысился благодаря русским корням: политика партии в науке строилась на том, чтобы не давать дорогу евреям. Но в отличие от многих русских выдвиженцев Языков был интеллигент, добрый и дружелюбный человек, практически мудрый и осторожный. Его уважали, прозвали «рука Москвы», у него были друзья и связи повсюду.

К сожалению, он никак не мог восстановиться после введения зараженной вакцины во время эпидемии оспы, совсем перестал делать операции, приезжал в клинику ненадолго и ходил с трудом, так что мне иногда приходилось поддерживать его под локоть. Но духом он не падал — надеялся поправиться. Из Москвы он не выезжал, поэтому к нему часто приезжали профессора и ученые со всей страны. Меня он рекомендовал им так:

— Это Володька — мой первый ассистент и верный помощник. Он парень свой, в курсе всех моих дел. При нем можно говорить.

Из Казани приезжал директор института профессор Лазарь Ильич Шулутко, крупный специалист, еврей-весельчак. Он любил рассказывать анекдоты и вспоминать истории из прошлого. Если ему надо было добиться чего-нибудь, он просил помощи у Языкова:

— Митя, у меня к тебе просьба: есть у меня тоже первый ассистент и верный помощник Гриша Самойлов, сын Самуила Зиновьевича Самойлова, известного чистопольского врача. Я хочу сделать Гришу доцентом, он заслужил. Но беда в том, что он еврей, а у нас в Татарской республике выдвигают только татар. Суди сам: я еврей и помощником хочу сделать еврея — этого местное министерство мне не позволяет и старается подсунуть своего татарина. А он по сравнению с Гришей — ничто. Помоги, Митя.

Языков тут же звонил кому-то и договаривался. Телефон на диске набирал я — его пальцы не могли. Обрадованный Шулутко благодарил и тут же рассказывал анекдот:

— Мужчина звонит в публичный дом и просит хозяйку, мадам — может ли она прислать ему девочку на дом? Хозяйка говорит — мы так не делаем, приходите сами. Он отвечает — я бы рад, но у меня ног нет. Она соглашается и спрашивает: «Вам блондинку или брюнетку?» Он отвечает: «Мне все равно, я слепой». Еще более смущенная хозяйка опять спрашивает: «Вам полненькую, или худенькую?» Он отвечает: «Да мне все равно, у меня рук нет». Тогда она кричит: «Слушайте, зачем вам девочка? Может у вас и члена нет?» Он отвечает: «А чем же, вы думаете, я номер набираю?»

Другим частым гостем был профессор Федор Родионович Богданов, директор института из Свердловска, член-корреспондент Академии. Это был высокий красавец, выглядел как кинозвезда. Любитель и любимец женщин, он жил широко и из-за этого пострадал: построил себе дачу за счет института, на него написали жалобу и завели уголовное дело.

— Митяша, выручай меня — не могу я там оставаться, они меня засудят. Мне срочно надо искать место. Можешь мне помочь?

Языков звонил в министерство Ермакову (опять с помощью моих пальцев), долго говорил и потом сказал Богданову:

— Федор, есть одно горячее место заведующего кафедрой в Киеве. Поедешь? Только там конкурс: украинцы любят своих. Чтобы их обойти, сам понимаешь — надо подмазать.

— В Киев? Конечно, поеду и подмажу. Скажи — кому?

— Володька, напиши ему телефон Ермакова. Встретитесь в ресторане «Арагви», — потом продолжал: — Слушай, Федя, признайся — в последней статье в журнале ты ведь здорово наврал в цифрах? Не может быть, чтобы у тебя был всего один процент осложнений, когда у всех нас не менее пяти. Совесть у тебя есть?

Богданов самодовольно улыбнулся:

— Совесть? Совесть-то у меня есть, да только я ею редко пользуюсь.

Я с удивлением узнавал, что в нашей науке процветало научное жульничество. Даже такой маститый ученый, как Богданов, врал. Многие авторы беззастенчиво уменьшали число своих осложнений после операций, во многих статьях стояли ложные цифры.

К Языкову стал часто приезжать доцент Мстислав Волков — ему тоже нужна была помощь. Ходили слухи, что он претендует на место директора Центрального института травматологии и ортопедии (ЦИТО), после недавно скончавшегося академика Приорова. Для такой высокой должности, да еще после знаменитого академика, он был довольно молод и еще только собирался защищать докторскую диссертацию — как ученого его никто не знал. Но зато у него был хороший партийный послужной список — он несколько лет был секретарем парткома института и работал в министерстве. Он был типичным продуктом политики выдвижения партийных активистов. Но вопрос о таком важном назначении решался на уровне самого министра. Волкову нужен был Языков, потому что тот хорошо знал министра Курашова и мог рекомендовать его. Это делалось втайне даже от меня, хотя потом сам Языков все мне рассказал.

Я помнил Волкова молодым ассистентом, когда был субординатором на шестом курсе. Я часто с ним дежурил, ассистировал ему на операциях, и он иногда доверял мне сделать какую-нибудь часть операции. Встретясь, мы обрадовались друг другу:

— Володя, рад тебя видеть! Что ты тут делаешь?

— Я ассистент у Языкова.

— Вот как? Молодец!

Очевидно, рекомендация Языкова помогла ему — буквально на другой день после защиты диссертации министр Курашов назначил Волкова директором ЦИТО. Он приехал благодарить шефа, мы поздравляли его с повышением. Он отозвал меня в сторону:

— Володя, ты не хотел ли бы перейти на работу ко мне? Мне нужны свои люди.

— Спасибо, Мстислав Васильевич, но не могу же я оставить больного профессора.

— Это хорошо, что ты такой преданный шефу.

Разговор этот мне запомнился.

А шефу становилось все хуже, теперь даже дома ему надо было помогать во всем — его жена Вера Николаевна была маленькая больная старушка. Он попросил:

— Володька, не в службу, а в дружбу — приезжай ко мне и помоги мне помыться в ванной. Ей-богу, некого попросить — детей-то у нас нет, а ты мне как сын стал.