Путь к гротеску

— Этого не может быть!

— Отчего же?

— Когда ты позвонил в дверь, мы с ней беседовали вовсю. Она качалась на лошадке. Я еще даже с ней поссорился…

— Ей теперь ссориться разве что с ангелами, — улыбнулся врач. Затем подошел к Рутковскому и повернул его к свету. — Что с тобой? — спросил он. — Тебе нехорошо?

— Голова кружится.

— Ничего удивительного, сказал врач, набирая номер «скорой помощи». — Вся эта история подействовала тебе на нервы.

— Понимаешь, меня весь день преследуют галлюцинации.

— Это все от жары, — сказал врач. — Прими душ, ложись и выспись как следует.

Казик послушался совета. Пока он принимал душ, санитары увезли тело покойной. Он лег, но голова по-прежнему кружилась. Стены, уставленные книжными стеллажами, колыхались из стороны в сторону, то прогибались внутрь комнаты, то грозили завалиться наружу.

— Голова все еще кружится?

— Нет, прошло.

— Я нашел в кухне водку. Выпьешь немного?

— Поставь тут, может, потом захочется.

— Сможешь уснуть?

— У меня есть люминал.

— Побыть с тобой?

— В этом нет необходимости.

— Спокойной ночи, Казик.

Богдан еще раз улыбнулся, затем его загорелое лицо вдруг исчезло, и все-все загорелые лица на свете — тоже. Хлопнула дверь парадного, от дома отъехала машина, настала тишина. Рутковский протянул руку к пиджаку и принял таблетку люминала. Запил ее глотком водки. Потом еще и еще одну, каждый раз запивая водкой.

Ему почудилось, будто его окликнули по имени. Он сел в постели, открыл глаза. Все вокруг сплошь было залито серебристым сиянием. Серебряная пыль покрывала платформы сортировочной станции, серебрились клубы паровозного дыма, отливали серебром товарные вагоны. И везде были расставлены охранные посты. Эшелон казался погруженным в абсолютное безмолвие, даже пар из паровоза вырывался беззвучно. Лишь однажды к сияющему небосводу устремился детский крик, и снова наступила тишина. Тишина и холодноватое, серебристое сияние.

— Казик! — крикнул кто-то.

Дверь четвертой от паровоза теплушки была наполовину отодвинута. В проеме стояла Ядвига… Ее планетой была Луна. Кожа Ядвиги, пропитанная лунным светом, сверкала, переливалась, просвечивала сквозь одежду. Но тело ее даже при этом мертвенном освещении казалось обильно плодовитым и животворным, как у библейских праматерей, из лона которых вышли все сыновья и дочери земли.

— Казик! — позвала она опять. — Пойдем с нами!

Он было поддался зову, но вовремя спохватился. Ведь он стоял под лунной сенью, вплотную к стене соляного склада; шагах в десяти от него, на углу склада, находился часовой.

Казик замер как вкопанный, боясь шевельнуться. Все вокруг было усыпано солью, и, сделай он хоть шаг, соль захрустит у него под ногами.

— Казик! — еще раз позвала Ядвига.

Он затаился, не дыша. Появился какой-то железнодорожник и дал знак к отправлению; на голове у него была немецкая фуражка, зато вместо формы — такой же оранжево-красный свитер, как на познанском парне. Серебристый пар вырвался из паровоза. Состав дрогнул и, стуча колесами, скрылся вдали.

Казик расшнуровал ботинки и в одних носках, на цыпочках, зашагал по лунной дорожке к темному, погребенному в руинах городу. По пути он столкнулся с немецким патрулем; солдаты фонариком посветили ему в лицо, заметили, что он в одних носках, а ботинки держит под мышкой, но ничего не сказали; с легким презрением махнули рукой: проходи, мол. 

Обратное превращение

(Из цикла «Поклонение Кафке»)

Служанка вернулась после обеда. Она даже не заглянула в гостиную засвидетельствовать хозяевам почтение, а, оставив на кухне свою шляпу с перышком и прихватив принесенный с собою мешок из-под картошки, прямиком двинулась в комнату Грегора, чтобы выполнить свое обещание — убрать бренные останки чудовищного насекомого, которое в течение долгих месяцев приводило в отчаяние все семейство Замза.

Однако когда служанка с мешком под мышкой, по своему обыкновению громко хлопая дверьми, вошла в комнату, она нигде не обнаружила трупа насекомого. Вместо этого она заметила молодого мужчину, который в ночной сорочке, но без подушки и одеяла спал сном праведника на кожаном диване.

— А ты как сюда попал? — спросила служанка, дюжая, костистая женщина с седеющими волосами, которую трудно было чем-либо удивить. Пожав плечами, она с силой хлопнула дверью и пошла к хозяевам выяснить, что это за мужчина.

От стука двери Грегор Замза проснулся. Сознание с трудом возвращалось к нему, и это было сознание досадной приниженности, которое мы обычно испытываем, пробуждаясь от мучительных снов. Ему, к примеру, вроде бы снилось, будто бы он превратился в какое-то насекомое размером с человека; на миг ему даже почудился собственный, разделенный дугообразными чешуйками, живот и многочисленные тонюсенькие, хрупкие ножки, — но кошмар тотчас и рассеялся, когда он окинул себя взглядом и увидел знакомую ночную сорочку, из-под которой высовывались его собственные ступни. Тот, кто лежит здесь, — это и есть он сам, доподлинно реальный Грегор Замза, коммивояжер торговой фирмы сукон.

Но по мере того как в голове у него прояснялось, он стал подмечать некоторые странности, которым не находил объяснения. К примеру, у него почему-то испортилось зрение, ведь даже при ярком свете весеннего утра он весьма неясно видел углы комнаты. Или, может, он еще не совсем проснулся? Вряд ли — ведь слух его работал безукоризненно, четче, чем когда-либо; он мог различить даже шелест крылышек мухи, которая летала меж оконных рам. Грегор с силой протер глаза и уставился в одну точку; он успокоился, потому что зрение явно обретало прежнюю остроту, и тут ему бросились в глаза некоторые перемены.

Во-первых, куда девалась вся его мебель? Где платяной шкаф, где письменный стол, в котором наряду со многими прочими вещами хранились инструменты и лобзик? Отчего у комнаты такой голый вид? Кроме кожаного дивана, он увидел вокруг лишь стол, стул и кое-какой хозяйственный хлам вроде мусорного ведра, которому совершенно не место в комнате!

Но если зрение его — пусть и временно — несколько испортилось, то слух невероятно обострился. Малейший шум и самый приглушенный шепот в гостиной он различал абсолютно отчетливо, хотя там всячески старались, чтобы сюда не просочилось ни звука. Однако он даже по обрывкам звуков и скрипу стульев мог определить, что вся семья сидит за столом, прислушиваясь к словам какой-то незнакомой особы, как оказалось, новой служанки. На нее несколько раз шикали, после чего она продолжала свой рассказ, понизив голос. Зато отчетливее доносились приглушенные рыдания госпожи Замза и ласковый шепот сестры Грегора, пытавшейся успокоить мать. Порой за дверью наступала полнейшая тишина, удивленное молчание; в такие моменты Грегору чудилось, будто он видит, как родители и сестра внимательно смотрят на служанку, а затем обмениваются между собой многозначительными взглядами.

Однако факт, произведший такое ошеломляющее впечатление по ту сторону двери, еще большее потрясение вызвал у самого Грегора. Из слов прислуги и прорывающихся рыданий матери Грегор понял: то, что он принял за сон, оказалось явью, поразительно невероятной, чудовищной действительностью. В разговоре упоминалось огромное насекомое, которое несколько месяцев гнездилось в комнате Грегора, по ночам спало под кожаным диваном, а днем на свободе ползало по стенам и потолку или же, опершись спиной о спинку стула, выглядывало в окно.