Путь к небесам

Вечером накануне возвращения в Кэйл, когда все благочестивые обряды последнего прощания были выполнены, Джереми сидел со своим отцом в гостиной. Джон Элайас, который никогда не отличался разговорчивостью, молчал, видимо, погруженный в глубокие размышления. Джереми же был только рад тому, что он избавлен от необходимости разговаривать, — это всегда стоило ему мучительных усилий. Питая должное уважение к отцу, он, однако, никогда не допускал, чтобы их отношения превратились в уродливую сентиментальность. Итак, он по своей неизменной привычке тоже молчал, обдумывая гениальное сочинение, которому суждено было совершить переворот в науке, опровергнув мнимую неподкупность Робеспьера. Он намеревался тем самым применить на практике свой «косвенный» метод, который потом стал в его руках таким грозным оружием и состоял в том, чтобы создавать путем разрушения и искать истину в чужих ошибках.

После двадцати минут мысленного оттачивания одной фразы Джереми почти довел ее до наивысшей действенности, как вдруг все его труды пропали из-за неуместного замечания отца:

— Жаль, что ее больше нет, — сказал мистер Сибба, стряхивая с себя задумчивость и вытирая глаза большим белым платком. — Поразмыслив, я прихожу к выводу, что она была хорошей женой и хорошей матерью. Я печалюсь о ней гораздо больше, чем сам мог ожидать. Смерть — ужасная штука, Джереми.

— В самом деле? — уклончиво отозвался Джереми.

— Это… это похоже на землетрясение, которое внезапно разрушает полдома, оставляя человека на улице без крова.

— Да неужели? — спросил Джереми с легкой иронией в голосе, так как подобные изъявления низменных чувств были ему не по душе.

— Это была замечательная женщина, — продолжал мистер Сибба, слишком толстокожий, чтобы уловить тонкие оттенки в словах сына. — Да, скажу я тебе, это была замечательная женщина! Пожалуй, мне в жизни не доводилось есть такой вкусный пирог с тыквой, каким она меня потчевала, а что касается сдобных булочек, то она унесла секрет их приготовления с собой в могилу — ведь она ни за что не хотела дать кому-нибудь этот рецепт. Право же, будь у меня столько обаяния, культуры и природного красноречия, сколько было у этой женщины, я давно бы стал американским послом в Англии или государственным прокурором.

— Неужели? — пробормотал Джереми.

— Но беда в том, — сказал мистер Сибба, сморкаясь с такими трубными звуками, словно хотел созвать целый гарнизон, — что «смерть и царей не пощадит», как сказал Брайант^{15} в «Танатопсисе».

— Это сказал Шерли,^{16} отец, — поправил его Джереми.

— А как она любила тебя, — продолжал мистер Сибба, пропустив слова сына мимо ушей. — Я лично писал ее завещание, и это самый ясный и исчерпывающий документ, который когда-нибудь выходил из юридической конторы. Она оставила все свое имущество тебе, и…

— Уместно ли говорить об этом сейчас? — спросил Джереми, чей литературный вкус был оскорблен внезапным вторжением завещания в надгробное слово мистера Сибба.

— Что ж, оставим это, если тебе угодно, — сказал мистер Сибба, задетый тоном Джереми. — Я выполню за тебя все формальности. Но разве ты не хочешь знать, что она оставила тебе?

— Потом, — сказал Джереми. — Может быть, ты будешь настолько любезен, что составишь мне список.

— Ну, если ты хочешь, чтобы все было написано черным по белому… — проговорил старый джентльмен, глубоко оскорбленный в лучших своих чувствах.

— Нет, нет! — воскликнул Джереми в смущении. — Ты неверно меня понял.

— Ну, все равно. Но я хотел бы задать тебе один вопрос, раз ты завтра уезжаешь в колледж.

— Какой же?

— Это касается нас обоих, и мне нужно знать, хотя ты можешь не отвечать сразу… Ты совершеннолетний, но достиг совершеннолетия лишь недавно, и твое знание жизни не стоит и ломаного гроша. Мне кажется, мой долг — указать тебе правильный путь. Но когда мать умирала, я торжественно обещал ей, что не буду стеснять твоих стремлений и заставлять тебя заниматься делами против твоей воли. Послушай же, Джереми…

И мистер Сибба начал своим приятным, ровным голосом длинный монолог, который Джереми почти не слушал: его утонченный ум, который всегда с таким трудом находил решение, нуждался в тишине и спокойствии. Когда отец умолк, он сказал мягко, но со свойственной ему ясностью выражений:

— Я уже немало думал об этом…

— Так, так, — одобрительно ввернул мистер Сибба.

— …и мне не хотелось бы принимать поспешных решений…

— Молодец!

— А потому, с твоего позволения, я все это обдумаю и до конца сессии напишу тебе обо всем подробно.

Джереми встал, чтобы пожелать отцу спокойной ночи.

— Что ж, — сказал мистер Сибба в некоторой растерянности, — мы как будто ни до чего не договорились, не так ли? Но теперь тебе известны все возможности. Ты можешь вступить в процветающее дело и внести в него…

— Да, да, я ценю это предложение и глубоко благодарен тебе за твою заботу и доброту, право же, глубоко благодарен… Ну, спокойной ночи, отец. Спокойной ночи.

Старик Сибба был человек деловой, привыкший мгновенно принимать решения по материальным вопросам, и он, вполне естественно, не мог понять более утонченный и идеалистический склад ума своего сына и связанные с этим неизбежные колебания. Он был очень удивлен, когда через полтора или два месяца получил от сына следующее письмо:

«Дорогой отец!

Выпускные экзамены помешали мне ответить на твое письмо так быстро, как мне бы того хотелось. К тому же я не мог торопиться в выборе своего дальнейшего пути.

Благодарю тебя за два твоих письма, из которых я узнал, как ты распорядился моим наследством, и за щедрое предложение по-прежнему посылать мне тысячу двести долларов в год. Я принимаю его с искренней признательностью и глубоко ценю твою доброту.

Мои колебания в выборе карьеры скорее возросли, нежели ослабели: они были тем более мучительны, что, как сказано в твоем письме, ты намерен сохранить за собой или продать свою юридическую практику в зависимости от моих планов. Едва ли нужно говорить о том, что я глубоко чувствую твою любовь ко мне, которой продиктован такой образ действий, и что столь нежное чувство лишь увеличивает, если это вообще возможно, мою признательность и мои колебания.

Я специализировался главным образом в области истории, и профессор Тиббитс советует мне продолжать научную работу. У меня нет особого отвращения к юриспруденции, но, пожалуй, меня больше интересует теоретическая ее сторона, чем судебная практика. Дела в обычном смысле слова меня не привлекают, хотя я полностью сознаю все значение такого рода деятельности. При этом я чувствую, что некоторая практика в этой области была бы для меня весьма ценной.

Профессор Тиббитс и ректор университета совместными усилиями пытаются устроить меня аспирантом в Сорбонну (это в Париже), причем возможно, что после этого я смогу работать в одном из немецких или английских университетов. Но к чему это приведет? Хотя история и является одной из важнейших наук, она делает возможной лишь академическую карьеру, а я не уверен, что смог бы руководить кафедрой, даже если бы мне ее предложили. Европа меня манит, но велика притягательная сила Америки; история меня привлекает, но ей противостоит юриспруденция и твердое положение в обществе. Поездка в Европу означала бы шаг в неизвестность и, кроме того, весьма тяжелую для меня разлуку с единственным близким мне человеком. Однако, если я начну работать в конторе, понапрасну пропадут три года усердных занятий, и, кроме того, у меня нет уверенности, гожусь ли я для адвокатской карьеры.

При таких обстоятельствах, мне кажется, будет большой ошибкой, если ты закроешь или продашь свою контору, так как, даже если я уеду в Европу — а это не исключено, — вполне вероятно, что к концу года я пожелаю вернуться в Америку и избрать адвокатскую карьеру, хотя ничего нельзя сказать с уверенностью.

Твой любящий сын

Джереми СИББА».

Мистер Сибба бросил письмо на стол и пробормотал:

— Так какого же черта ему все-таки нужно?

Здесь мы, как говорится, сталкиваемся с проявлением крайне загадочной черты достопочтенного Сиббера. С одной стороны, все характеризует его как человека с твердыми идеалами и стремлениями, который предвидел и предопределял каждый шаг на своем пути; с другой стороны, неопровержимые доказательства свидетельствуют, что всю свою жизнь он терпеть не мог принимать серьезные решения и, по-видимому, находил удовольствие в долгих колебаниях, которые ставили в тупик и окружающих и его самого. «Нерешительность, парадокс», говорят «запористы». «Тайна, священное ожидание божественной воли», говорят агиографы. Однако для нас любой характер, хотя бы и самый утонченный, может быть объектом рационального истолкования. Что касается Сиббера, то здесь незачем прибегать к циничному материализму или иррациональному мистицизму. Джереми Сиббер сознавал, что ему уготована высокая судьба, и почти с детства Предчувствовал, чем ему предстоит стать.

Но он был чужд всякой суетности, а посему, естественно, не мог быть уверен в средствах — чисто практических средствах, — которые привели бы его к желанной цели. Мы могли бы сравнить его с великим полководцем, который прекрасно владеет стратегией, но, увы, с трудом разбирается в тактике. К тому же нельзя не учитывать скромность великих умов. Мы, оглядывая теперь жизненный путь Сиббера во всем сиянии его славы, едва ли способны понять сомнения, которые, бесспорно, переполняли его душу и были, по утверждению агиографов, внушены дьяволом, когда он думал о перспективах, на которые может рассчитывать простой юноша со Среднего Запада в борьбе за духовное господство в англосаксонском мире. Вероятность успеха представлялась ему, надо полагать, весьма сомнительной, а потому, здраво поразмыслив, мы едва ли должны удивляться его осторожности, граничащей с робостью и нерешительностью.