Путь к вершине

Допускаю, что здесь возможный читатель моих Записок недоверчиво покрутит головой:

— Эка загнул автор! Да ни в жизнь не поверю, чтоб простая дворничиха позволила себе по-хамски разговаривать с мэром, пусть даже и бывшим. Во-первых, она — женщина, значит, создание нежное и деликатное. Во-вторых, чего это она так разошлась, если и раньше, согласно руководящим рекомендациям, имела полное право высказать любому должностному лицу все, что думает о негодном стиле его работы? Так что совсем необязательно было ей ждать, пока В. Д. Гамова снимут с высокого поста. И, наконец, очень сильно сомневаюсь, что сам мэр, как утверждает автор, ничегошеньки не знал о готовящейся отставке.

Ну не скажите! Всякое бывает в жизни, и эпизод с дворничихой мною ничуть не выдуман. Чтобы развеять малейшие сомнения в его достоверности, сообщаю, что его не единожды воспроизводил сам Василий Данилович Гамов после завершения игры в лото, которой он самозабвенно предавался, выйдя на заслуженный отдых, в компании бывших своих сподвижников. Когда кто-нибудь не отпускался из дома сварливой супругой, место отсутствующего дозволялось занять мне. А дословно запоминать все говоренное — это, уж извините, моя профессиональная привычка.

Если вышеприведенный довод но убедил тебя, читатель, постараюсь в следующей главе опровергнуть твои возражения по пунктам.

ГЛАВА II

К вопросу о трепетных созданиях. Простор для здоровой критики. Не надо спорить с автором. Какой импульс лучше? Без ложной скромности. Посланец центра расслабляет ремешок. Манящий вой меньшого брата

Итак, сначала насчет нежных и деликатных созданий. Да, женщины и у нас в Обрадовске именно такие. Более того, они еще и возвышенные, очаровательные, трепетные, легкоранимые, мятущиеся натуры, что, однако, не мешает некоторым из них (да что там некоторым — абсолютно всем!) быть иногда сущими каракатицами. «Взять мою Катерину, — недоуменно разводил руками супруг той же дворничихи Леонтий Михеевич, прозванный за многодетность Папой Римским, — грех жаловаться, баба она по натуре добрая, но уж шибко чувствительная. Чуток ослаблю к ней сексуальное внимание, становится агрессивной, ну что твой Эйзенхауэр!» (Естественно, фамилии американских президентов Леонтий Михеевич с годами заменял.)

Теперь по поводу свободы критики. Этим правом обрадовцы тоже не обделены. Только воспитанные на поучительных прецедентах, они мужественно подвергают остракизму исключительно лиц, уже сошедших с исторической сцены, а вот деяния сиюминутных начальников неизменно вызывают у них умиление. Случается, иной веселого нрава администратор даже специально какую-нибудь глупость сморозит, а все равно раздается окрест восхищенный возглас: «Ваше последнее откровение восприняли всем сердцем. Единодушно и горячо поддерживаем, одобряем и обязуемся!» Улыбнется сначала весельчак администратор: «Ишь ты, здорово я их, простаков, разыграл!» А потом, услышавши, как этот возглас целую неделю повторяют и старые и малые, да с выражением, от души, задумается и вдруг, к вящему своему изумлению, обнаружит, что вовсе и не глупость он сморозил, но высказал суждение весьма здравое, при некотором же снисхождении и вовсе мудрое. Правда, на новом историческом витке, когда действующие лица поменяются и начнет функционировать диалектический закон «отрицания отрицания», все равно выяснится, что глупость, она и есть глупость, из каких бы уст ни вылетела. Вот тогда — и только тогда! — открывается широчайший простор для здоровой ядреной критики.

И последний контраргумент: по поводу якобы неправдоподобной ситуации, когда снимаемый с высокого поста ни сном ни духом не ведает, что его участь решена, и узнает о своем служебном низвержении, как говорится, post factum. Так вот, не знаю, как у вас, а у нас в Обрадовске именно так все и происходит. И объясняется это исключительно гуманизмом вышестоящего начальства. Я лично этот гуманизм приветствую. Ну, посудите сами, что лучше? Еще, скажем, за месяц получить уведомление о грядущей потере номенклатурной должности и, значит, все это время, ежедневно и еженощно страдать, томиться, негодовать, мучиться угрызениями совести, кусать себе локти — да это с ума сойти можно! Или: утречком в хорошем настроении зайти в свой служебный кабинет, не обратив внимания на скорбное выражение лица всегда приветливой секретарши, и увидеть за своим столом, где каждый карандашик известен до последней грани, совсем незнакомого тебе человека, который, состроив чуть жалостливую улыбку, вежливо попросит у тебя ключи от сейфа, потому как с сегодняшнего дня этот ответственный участок работы поручено вести ему. Ну, тут, конечно, легкий шок неизбежен, но только и всего.

Нет, уважаемый читатель, с автором лучше не спорить. Но все-таки, чтобы быть до конца объективным, признаюсь: в эпизоде с дворничихой я действительно несколько изменил правде жизни, заставив бедную Екатерину Петровну изъясняться покалеченным русским языком. Однако к этому побудили меня суровые правила хорошего литературного тона. Если в современном произведении появляется пожилая, а тем более старая женщина, представительница какой-нибудь массовой профессии, как-то: колхозница, ткачиха, бульдозерист-ка, шпалоподбойщица, ну и тем более дворничиха, — она просто обязана иметь в своем лексиконе слова «энтот», «радиво», «сообчение» и еще нежно любимое всеми прозаиками отглагольное существительное «сумление»…

Косноязычно (теперь понятно, почему), без надлежащих официальных формулировок изложила дворничиха Василию Даниловичу сообщение о его отставке, но он сразу поверил eй. «Любят обрадовцы низвергать кумиров, которых сами же с любовью сотворяют!» — с горькой укоризной подумал мэр, теперь уже бывший, и взор его невольно затуманился. Он вынул платочек из нагрудного кармана и аккуратно промокнул им уголки глаз. И камень растаял бы, наблюдая за этими трогательными действиями еще вчера гордого в осознании великой своей значимости администратора, можно сказать, властителя бытовых и жилищно-коммунальных дум населения целого города. Вот и у дворничихи легким минорным перезвоном отозвались добрые струны души, и, шмыгнув пару раз носом, она заговорила снова своим прежним, не без приятности, голосом:

— Да вы не шибко-то печалуйтесь, Василий Данилович. Подумать только, энто какой же груз агромадный вы на своих плечах тащили. Помяните мое слово, теперича, когда его сбросили, только настоящая жизнь у вас и начинается. Пенсию вам определят достаточную. Тут не может быть никакого су мления. Детишек вы уже пристроили. Сиди себе на скамеечке да семечки лузгай. (Здесь Василия Даниловича слегка передернуло.) А то, когда вечер теплый, как хорошо в лото поиграть! Да и потом, я вам скажу, у нас в Обрадовске на вашем посту никто своей смертью не помирал. Всех сымали. Бывалыча, страшно вспомнить, все с треском, да каким! А вас-то по-тихому отстранили, разве что но радиво оглашение сделали. Но не обидное, без всяких там разъяснений про ваши художества. Просто коротенько так сказали, что, мол, освобожден от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию по личной просьбе с учетом мнения избирателей…

При этих словах Василий Данилович вдруг почувствовал, что из него будто какой-то пар выходит.

«Неужели прав был Суслопаров?» — с тоской подумал он и судорожно защемил ноздри большим и указательным пальцами левой руки, а ладонью правой плотно зажал рот. Тщетно! Неведомый пар заструился из ушей. Холодея от догадки, что свершается непоправимое, Василий Данилович явственно ощущал, Как его персона претерпевает весьма нежелательные и обидные превращения: тело теряет упругость, обмякает, а голова наливается тяжестью простых неуказующих мыслей.

«Эй, кто там наверху! — мысленно возопил он, задирая голову, — Не дай иссякнуть до конца!»

Но, видно, страстная эта мольба не была услышана: таинственное испарение продолжалось еще с минуту, до тех пор, пока Гамов не почувствовал, что и испаряться-то больше нечему. Лишь в районе селезенки вроде бы застрял крохотный сгусток летучей субстанции.

«И на том спасибо!» — горько вздохнул Василий Данилович и разжал начинающий уже наливаться баклажанной синевой нос.

Нет, проницательный читатель, ты ошибаешься! Автор отнюдь не намерен отдавать дань чертовщине и мистике, без которых не обходится ныне ни один уважающий себя писатель-реалист. Все обстоит гораздо проще. Впрочем, чтобы ты до конца понял суть перемен, испытанных Василием Даниловичем Гамовым при известии о снятии его с высокого поста, мне придется сделать еще одно отступление и хотя бы вкратце ознакомить тебя со взглядами на интересующий нас предмет В. И. Суслопарова, который в тот трагический момент совсем не случайно вспомнился бывшему мэру.

Тезка и один из ближайших сподвижников Гамова, теперь уже тоже бывший начальник районного управления внутренней культуры населения Василий Иванович Суслопаров, слыл в нашем городе большим философом. Это его перу принадлежала нашумевшая в свое время брошюра «Некоторые методологические замечания к вопросу о минимально допустимом количестве граней в гармонически развитой личности», в которой он довольно-таки убедительно доказывал, что оных граней у нормального индивида может наличествовать всего две, конкретно же: неуемная тяга к повышению производительности труда и изначальная потребность скандировать.