Путь к золотым дарам

— Секирой Богов?

— Да. Чёрный небесный металл — это железо, что с неба падает. Из такого Секира и выкована.

На седьмой день к вечеру путники достигли неширокой речки Айрюс. Над берегом её цепочкой тянулись высокие курганы. Вышата остановил коня:

— Здесь и было главное кочевье царских скифов. Вон тот курган, самый большой, — великого царя Мадая, сына Партатуа. Доходил он с набегами до самого Египта, воевал в Палестине, и в Вавилонии, и в Мидии. Всех бил и грабил, и все с ним союза искали. Но одно хорошее и славное дело сделал: взял Ниневию — Город Крови, сокрушил проклятое людьми и богами царство Ассирийское. Нужно почтить его жертвой. Ведь вместе с ним воевал твой, Ардагаст, предок — Лют Велимирич, первый царь сколотов-пахарей.

Баранов для жертвы купили в соседнем меотском ауле Келермес. Жертву приносили вместе Вышата и Манучихр. Поминали по-воински: со скачками и поединками. Когда росы собирались уже спешиться и приступить к пиру, склон кургана вдруг расступился, и оттуда выехал богатырски сложенный всадник на могучем чёрном коне. Его длинные тёмные волосы и борода не поредели от возраста, даже не поседели до конца. Чёрные глаза смотрели устало, но всё ещё властно и грозно.

Всадник был одет во всё красное. На груди сияла золотая пектораль с изображением древа жизни, окружённого всевозможными крылатыми чудищами — львами, грифонами, людьми-быками. Такие же замысловатые чудища украшали золотые ножны меча. На седеющих волосах блестела золотая диадема с подвесками, увенчанная надо лбом головой грифона, хищно разинувшего клюв.

Ардагаст поднял руку:

— Здравствуй, Мадай, великий царь скифов! Я, Ардагаст, царь росов, приветствую тебя!

— Здравствуй, сармат! Клянусь Папаем, ты со своими воинами славно угостил и потешил меня... Да, мало кто помнит грозного Мадая. Скифы в Таврике ещё поминают меня. Поминают и меоты — боятся, чтобы не наслал чего. А сарматам я и вовсе не нужен... кроме вас, росов.

— Я сармат лишь по матери. А по отцу — потомок Люта, царя сколотов-пахарей.

Улыбка озарила суровое лицо Мадая.

— Так ты потомок Люта-Львёнка? Славный был воин, хоть и совсем молодой. Это он пробрался в Ниневию и вместе с городскими рабами захватил восточные ворота. Ты, верно, тоже идёшь на юг? За богатой добычей, к черноглазым красавицам, каменным дворцам и роскошным садам?

— Там я уже был. И на Востоке тоже. Там красавицу нашёл — вот она, Ларишка, моя царица, храбрее многих мужей. А вернулся на Днепр-Славутич. В дальние страны хорошо ходить, если есть куда возвращаться.

— Правильно сделал, потомок Львёнка! Он вот тоже после Ниневии вернулся к себе и стал царём. Это я, дурак, двадцать восемь лет пропадал на юге, тешился всем, что там может усладить мужчину и воина. Вина, яства, бабы, музыка... Слава, власть! Все дрожали передо мной: фараон Нехо, Набупаласар вавилонский, Киаксар-мидянин. Пока мерзавец Киаксар не заманил меня со всеми царями и князьями на пир, где их перебили, пьяных. Я тогда вырвался, с трудом увёл орду на север. И узнал, что наши кочевья — в руках рабов и детей, прижитых ими со шлюхами хозяйками. Мы бились с рабами на киммерийском валу — там теперь западная граница Боспора...

— Правда ли, о царь, что вы одолели рабов одними плетьми? — вмешался Хилиарх.

— Такое могли придумать только вы, греки! Никто — ни ассирийцы, ни мидяне — не бился с нами так отчаянно, как эти рабы и их ублюдки. Нет, я навёл порядок в Скифии. И Львёнок со своими пахарями подчинился мне. Но никто не звал меня, как его, Солнце-Царём, Колаксаем. Не знаю, кто ему сковал эти золотые дары — Небесный Кузнец или мастер-урарт?

— Чтобы зваться Солнце-Царём, нужно творить угодное Солнцу. Скажи, о царь, воевал ли ты ради славы, добычи и иных тленных благ или во имя светлых богов? — спросил Вишвамитра.

Мадай непонимающе взглянул на него:

— Я приносил щедрые жертвы Ортагну, Артимпасе, Гойтосиру — всем богам, кому угодна война. Разве я прогневил их трусостью или жалостью к врагам?

— Светлым богам и справедливейшему из них — Солнцу — угодна не всякая война, но лишь та, что ведётся во имя справедливости. Думал ли ты тогда под Ниневией о крестьянах и рабах, стонущих под бичами ассирийцев, о племенах, угнанных в неволю?

— Какое мне было дело до этих трусов, ползавших в грязи перед любым царём?

— Поэтому они и не любили тебя, принёсшего им свободу. Кришна — Солнце — властвует любовью, а не страхом. В Индии об этом знают не только брахманы, но и кшатрии.

— Говорят, у вас после смерти люди рождаются заново, чтобы достойнее прожить жизнь? Мне это недоступно. Я могу лишь следить из века в век, как мельчает и слабеет царство скифов, созданное мной.

— В том царстве твоя орда была царскими скифами, а остальные скифы — их рабами. В моём царстве царское племя — росы, а рабских племён нет и не будет. Потому что все, признавшие мою власть, сами становятся росами, — сказал Ардагаст.

— О, царь, ты жил во времена Заратуштры. Почему же ты не принял его учения? Не оттого ли непрочным оказалось твоё царство? — вмешался Манучихр.

— Заратуштра? Этот чудак из Хорезма? Уж его-то вера — не для степняков. Не ходить в набеги, не почитать богов, кроме Ахурамазды, не приносить в жертву скот... От такой веры воины только потеряют мужество.

— У нас в Бактрии Заратуштру чтут все — и пахари, и степняки. А лишает ли его вера отваги — суди по мне, — задорно возразила Ларишка.

— Песни о твоих с мужем подвигах долетели даже в мой курган, — усмехнулся Мадай. — Куда же вы идёте походом на этот раз?

— К Гробнице Солнца, чтобы защитить её и не дать разжечь войну из-за её сокровищ.

— Вот ради такого я никогда не ходил в походы, — покачал головой Мадай. — Что ж, ищите свой путь, наследники Львёнка! Да помогут вам боги!

И великий царь скифов снова скрылся в своём кургане.

На закате отряд достиг реки Фарс. У костра Манучихру долго пришлось отбиваться от расспросов царя, волхва и грека о том, почему то, что говорят и делают мобеды, так не похоже на сказанное Мадаем о вере Заратуштры. Перс, как всегда умно и занимательно, объяснял, что пророк учил не поклоняться и не приносить кровавых жертв только злым богам, добрые же боги — лишь свойства или лица Мудрого Владыки, Ормазда, если же кто иначе понимает истинное учение, того ждёт ад. А мудрые мобеды для того и существуют, чтобы спасти души и умы от лжетолкований учения.

На берегу Понта Эвксинского, у устья реки Туапсе, под сенью самшитов, кипела схватка. Всадники, вооружённые лишь палками и плетьми, наседали на пеших, отбивавшихся кольями. И те и другие были одеты в зихские кафтаны с вырезом на груди, чёрные плащи и мохнатые шапки. Белобородые старики, рассевшись на прибрежных камнях и опрокинутых лодках, с удовольствием следили за схваткой, подбадривали и оценивали сражавшихся. В тени магнолии на резном деревянном троне восседал царь Хаташоко — седобородый, но всё ещё сильный. Сыновья сегодня радовали его сердце. Воспитанные по старинному обычаю в чужих семьях, они соперничали, даже враждовали. Это хорошо: пусть стараются превзойти друг друга во всём, что делает честь мужчине. Главное, чтобы уважали отца. А их воспитатели — цари и князья других племён — верные союзники и кунаки его.

Среди конных самый удалой — Доко-Сармат. Стройный, красивый, с бритым подбородком и чёрными закрученными усами, в начищенной парфянской кольчуге и остроконечном шлеме, орудует он плетью так, что никому не подступиться. Мать его — из ахеев, Сарматом же он прозван за то, что воспитан в степи, среди аланов. А ещё за редкую дерзость. Недаром в горах наглецу говорят: «Ты не чёрт и не сармат, откуда же ты взялся?»

Другой сын, Тлиф-пират, коренастый, заросший чёрной бородой, столь же умело и ещё более упорно бьётся среди пеших. Этот вырос в Горгиппии, в семье знатного синда. Синды — почти те же греки. Потому Тлиф грамотен, знает на память Гомера и одолеет любого их атлета в греческой борьбе. На нём панцирь и закрывающий лицо коринфский шлем — все знают, что он и в доспехах плавает, как рыба. С флотилией однодерёвок разбойничает он то в Колхиде, то на Боспоре, то у самых устьев Дуная, захватывает рабов и добычу, уходя всякий раз из-под носа у сторожевых кораблей. Лучше всех знает, кому продать пленных, через кого получить выкуп, и никакими греческими хитростями его не проведёшь.