Путь святого

Ноэль в изумлении уставилась на его лицо, освещенное непонятной улыбкой.

Да, - продолжал он, - отсюда вся ее трагедия! Но она ведь знала все, прежде чем я женился на ней. Я ничего не скрывал. Bon Dieu! {Боже правый! (франц.).} Она должна была знать. Почему женщины не могут принимать вещи такими, какие они есть? Моя любовница, mademoiselle, - это не существо из плоти и крови. Это мое искусство. Оно всегда было для меня главным в жизни. А жена никогда не мирилась с этим и не может примириться и сейчас. Я очень жалею ее. Но что поделаешь? Глупо было жениться на ней. Милая mademoiselle! Любое горе - ничто по сравнению с этим; оно дает себя знать днем и ночью, за обедом и за ужином, год за годом - горе двух людей, которым не надо было вступать в брак, потому что один из них любит слишком сильно и требует всего, а другой совсем не любит - нет, совсем теперь не любит и может дать очень мало... Любовь давно умерла.

– А разве вы не можете расстаться?
– удивленно спросила Ноэль.

– Трудно расстаться с человеком, который до безумия любит тебя - не меньше, чем свои наркотики - да, она сейчас наркоманка. Невозможно оставить такого человека, если в душе есть хоть какая-то доля сострадания к нему. Да и что бы она делала? Мы перебиваемся с хлеба на воду в чужой стране, у нее нет здесь друзей, никого. Как же я могу оставить ее сейчас, когда идет война? Это все равно, как если бы два человека расстались друг с другом на необитаемом острове. Она убивает себя наркотиками, и я не могу спасти ее.

– Бедная madame!
– пробормотала Ноэль.
– Бедный monsieur!

Художник провел рукой по глазам.

– Я не могу переломить себя, - сказал он приглушенным голосом.
– И точно так же не может и она. Так мы и живем. Но когда-нибудь эта жизнь прекратится, для меня или для нее. В конце концов ей хуже, чем мне. Войдите, mademoiselle. Не говорите ей, что я собираюсь написать вас; вы ей потому и нравитесь, что отказались мне позировать.

Ноэль поднималась по лестнице с каким-то страхом; она уже была здесь однажды и помнила этот тошнотворный запах наркотиков. На четвертом этаже они вошли в маленькую гостиную, стены ее были увешаны картинами и рисунками, а в одном углу высилась пирамида полотен. Мебели было мало - только старый красный диван, на котором сейчас сидел плотный человек в форме бельгийского солдата. Он сидел, поставив локти на колени и подперев кулаками щеки, поросшие щетиной. Рядом с ним на диване, баюкая куклу, устроилась маленькая девочка; она подняла голову и уставилась на Ноэль. У нее было странно привлекательное, бледное личико с острым подбородком и большими глазами она теперь не отрывала их от этой неожиданно появившейся волшебницы, укутанной в серый кроличий мех.

– А, Барра! Ты здесь!
– воскликнул художник.
– Mademoiselle, это monsieur Барра, мой друг по фронту. А это дочурка нашей хозяйки. Тоже маленькая беженка. Правда, Чика?

Девочка неожиданно ответила ему сияющей улыбкой и тут же с прежней серьезностью принялась изучать гостью. Солдат, тяжело поднявшись с дивана, протянул Ноэль пухлую руку и печально, как бы с натугой, усмехнулся.

– Садитесь, mademoiselle, - сказал Лавенди, пододвигая Ноэль стул. Сейчас я приведу жену.
– И он вышел через боковую дверь.

Ноэль села, солдат принял прежнюю позу, а девочка снова принялась нянчить куклу, но ее большие глаза все еще были прикованы к гостье. Смущенная непривычной обстановкой, Ноэль не пыталась завязать разговор. Но тут вошли художник и его жена. Это была худая женщина в красном халате, со впалыми щеками, выступающими скулами и голодными глазами. Ее темные волосы были не убраны, она все время беспокойно теребила отворот халата. Женщина протянула руку Ноэль; ее выпуклые глаза влились в лицо гостьи, но она тут же отвела их, и веки ее затрепетали.

– Здравствуйте, - сказала она по-английски.
– Значит, Пьер опять привел вас ко мне. Я очень хорошо вас помню. Вы не хотите, чтобы он вас писал. Ah, que c'est drole! {Ах, как это смешно! (франц.).} Вы такая красивая, даже слишком. Hein, monsieur Барра {Что, мосье Барра (франц.).}, ведь верно mademoiselle красива?

Солдат снова невесело усмехнулся и продолжал разглядывать пол.

– Генриетта, - сказал Лавенди, - сядь рядом с Никой, зачем ты стоишь? Садитесь, mademoiselle, прошу вас.

– Я очень сожалею, что вы нездоровы, - сказала Ноэль и снова опустилась на стул.

Художник стоял, прислонившись к стене, а жена смотрела на его высокую худую фигуру глазами, в которых были гнев и какое-то лукавство.

– Мой муж великий художник, не правда ли?
– сказала она, обращаясь к Ноэль.
– Вы даже не можете себе представить, что способен сделать этот человек. И как он пишет - весь день! И всю ночь это не выходит у него из головы. Значит, вы не позволите ему писать себя?

– Voyons, Henriette, - нетерпеливо сказал художник.
– Causez d'autre chose {Послушай, Генриетта, поговори о другом (франц.).}.

Его жена нервно затеребила складку на красном халате и посмотрела на него так, как смотрит на хозяина собака, которую только что оттрепали за уши.

– Я здесь как пленница, mademoiselle. Я никогда не выхожу из дома. Так и живу день за днем - мой муж ведь все время пишет. Да и как я могу ходить одна под этим вашим серым небом, окруженная всей этой ненавистью, которую война запечатлела на каждом лице? Я предпочитаю сидеть в своей комнате. Мой муж уходит рисовать, его интересует каждое лицо, которое он видит, но только не то, что он видит каждый день. Да, я пленница. Monsieur Барра первый гость у нас за долгое время.

Солдат поднял голову.

– Prisonniere, madame? {Пленница, сударыня? (франц.).} A что сказали бы вы, если бы побывали там?
– Он снова тяжело усмехнулся.
– Мы пленники, вот кто! Что бы вы сказали, если бы побывали в другом плену - в окопах, где кругом рвутся снаряды, день и ночь ни минуты отдыха! Бум! Бум! Бум! О, эти окопы! Нет, там не так свободно, как вы думаете.

– Всякий из нас в каком-то плену, - сказал с горечью Лавенди.
– Даже mademoiselle, и маленькая Чика, и даже ее кукла. У всякого своя тюрьма, Барра. Monsieur Барра - тоже художник, mademoiselle.

– Moi? {Я? (франц.).} - сказал Барра, подымая тяжелую волосатую руку. Я рисую грязь, осветительные ракеты, остовы лошадей... Я рисую ямы, воронки и воронки, проволоку, проволоку и проволоку, и воду - бесконечную мутную отвратительную воду. Я рисую осколки и обнаженные людские души, и мертвые людские тела, и кошмары, кошмары - целые дни и целые ночи я рисую их мысленно, в голове!
– Он вдруг замолчал и снова уставился на ковер, подперев щетинистые щеки кулаками.
– У них души белы как снег, у les camarades {Товарищей (франц.).}, - добавил он вдруг очень громко.
– Миллионы бельгийцев, англичан, французов, даже немцев - у всех белые души. Я рисую эти души!

Ноэль бросило в дрожь, и она умоляюще посмотрела на Лавенди.

– Барра - большой художник, - сказал он так, словно солдата здесь и не было", - но он был на фронте, и это подействовало ему на голову. То, что он говорит, - правда. Там нет ненависти. Ненависть - здесь, и все мы в плену у нее, mademoiselle; остерегайтесь ненавистников - это яд!

Его жена протянула руку и коснулась плеча девочки.

– А почему бы нам не ненавидеть?
– спросила она.
– Кто убил отца Чики? Кто разнес ее дом в куски? Кто выгнал ее в эту страшную Англию? Pardon, mademoiselle {Извините, барышня (франц.).}, но она действительно страшна. Ah, les Boches! {Ах, эти немцы! (франц.).} Если бы моя ненависть могла их уничтожить, их не осталось бы ни одного. Даже муж не сходил так с ума по своей живописи, когда мы жили дома. А здесь...
– Она снова метнула взгляд на мужа, потом испуганно отвела глаза. Ноэль видела, что губы художника дрогнули. Больная женщина затрепетала.