Путь в один конец

— Мне тоже, — сказал я.

Просто из вежливости. Я мало что понял из его объяснений, но почувствовал к нему симпатию: он, вроде меня, говорил одно, а думал о другом. У него был какой-то странный выговор, совершенно не вязавшийся с его официальным видом, — такой глухой, рубленый, согласные так и отскакивали, а гласные как будто зависали в горле. Позднее я узнал, что это лотарингский акцент, от которого, по его собственному мнению, он давно избавился.

Я стоял перед ним, заложив руки за спину, и пытался представить его даму сердца, просто так, чтобы не думать о предательнице Лиле — даже не пришла навестить меня! Атташе спросил Пиньоля, можно ли от них позвонить в Париж. Пиньоль же ледяным тоном, какого я за ним и не знал, уведомил его, что в связи с ограниченным бюджетом вызывать абонентов за пределами департамента запрещено, но, если господин атташе напишет заявку с обоснованием, поставит дату и подпись и назовет нужный номер, он, Пиньоль, может заказать разговор. Атташе пробормотал, что это неважно и несрочно, хотя глаза его говорили об обратном, а пальцы нервно барабанили по столу. Он судорожно вздохнул, как будто захлопнул дверь, и снова склонился над картой Марокко:

— Так, значит, Атлас, но какой? Высокий, Средний или Сахарский? Я выбрал наобум или, может, из гордости:

— Высокий.

— Но это же ни в какие ворота! — возмутился он, хлопнув ладонью по складке карты. — У меня билеты в Рабат, а это на другом конце страны!

— Это из-за макета, — сказал тип, который стоял рядом с ним. — Утром только один рейс — в Рабат, остальные слишком поздно, не успеешь дать в номер.

Сначала я не обратил внимания на этого рыжего в кепке, потому что он был с фотоаппаратом. А я каждый раз, как захожу к Пиньолю, натыкаюсь на фотографов из «Провансаль» и «Меридиональ», двух главных марсельских газет. У них разные политические направления, но общий хозяин, и драка идет, по большей части, из-за снимков: кто первый успеет на место происшествия, на задержание преступников. Но этот рыжий был явно не местным, он говорил на парижский манер, как по телевизору. Я смотрел на него с любопытством, и атташе представил мне его: Грег Тибодо из «Пари-Матч». Я этот журнал иногда листал в поликлинике, когда ждал очереди к зубному.

— Ему поручено осветить этот сюжет, — со вздохом прибавил атташе. Ого, видно, мое дело приобретало размах, недаром легавые стали вдруг такими вежливыми. Толстый полицейский с усами даже предложил мне сигарету, и я, хоть не курю, взял ее и попускал дым, чтобы не нарушать теплую дружескую обстановку.

— Какой сюжет? — спросил я.

Прежде чем ответить, атташе сдвинул очки на темя, прижав ими свои светлые, слегка волнистые волосы, на секунду закрыл лицо ладонями, а потом набрал побольше воздуха и выпалил единым духом:

— Франция считает своим долгом защищать права переселенцев, но, разумеется, только работающих и проживающих на законных основаниях, в отношении же остальных, вроде вас, решено отказаться от таких недостойных демократического государства мер, как применение грубой силы и высылка за пределы страны. Я говорю все это, чтобы внести полную ясность, вы меня понимаете?

— Конечно, — кивнул я.

— Так вот, не вдаваясь в детали, скажу, что правительство установило порядок действий, не только не ущемляющий ничье достоинство, но и нацеленный на положительные результаты, поскольку цель его — не выгнать вас с территории нашей страны, куда мы рады будем вас пригласить, если в том будет надобность, а приложить все силы, чтобы помочь вам убедиться, что в настоящее время вы нужны вашей стране, ибо единственное средство остановить эмиграцию из стран Магриба — это обеспечить вам будущее на родине, проводя в жизнь политику стимулирования не только в экономическом, но и в общегуманитарном плане, и…

Он осекся на полуслове, как будто в нем что-то сломалось. Отвернулся, проглотил слюну, шумно вздохнул и первый раз посмотрел мне в глаза:

— И поскольку в субботу передача «Марсель, арабский город» собрала тридцать процентов телезрителей, именно отсюда решено начать акцию! — В голосе его был вызов, как будто это все я виноват. — Я даже не успел ознакомиться с вашим досье! Даже не знаю, какая у вас специальность!

— Автомагнитолы, — машинально сказал я.

Минуту он смотрел на меня, стараясь подавить свой порыв, потом сделал извиняющийся жест в сторону карты Марокко и наконец выдал длинную тираду: что-то про точное приборостроение, аудиовизуальную технику и новые предприятия «Рено» в районе Касабланки. Я важно кивал головой. Впечатление было такое, что он сдает мне экзамен.

— И вы хотели бы совершенствоваться в этой узкой области техники или получить другую профессию, более соответствующую вашим возможностям? Если так, говорите смело: я уполномочен Министерством иностранных дел ходатайствовать о вас перед вашим правительством, чтобы облегчить все формальности.

— Свет готов, — вмешался фотограф.

— Угу, — отозвался атташе и нехотя встал из-за стола, подошел ко мне и положил мне руку на плечо. Но тут же убрал — видно, счел, что это уж слишком, и просто остался стоять рядом, заложив руки за спину, с застывшей улыбкой на лице. Фотограф велел мне смотреть не на атташе, а в объектив и тоже улыбаться.

— Но не во весь же рот! Я притушил улыбку.

. — Нет, улыбайся, улыбайся, только чуть-чуть и, если можешь, как бы удивленно.

Пожалуйста — я принял удивленный вид.

— Теперь поменьше удивления, побольше улыбки. Посердечнее! Но все же с легким беспокойством. Здорово! Замри! Вот так в самый раз — нет, зубы убери, так… Да-да, руку оставь, так естественнее… хорошо… И карту, карту… о'кей, месье, отлично, берете карту и показываете ему какое-то место, а ты смотришь, что-то говоришь в ответ, классно, гениально! О'кей! Теперь еще разок на черно-белую, и все!

Фотограф трещал без умолку, прыгал вокруг нас. Все это придавало происходящему некоторую торжественность. Я вспомнил свою помолвку, банкет и последние снимки — наверно, получились грустноватыми. Наконец фотограф свернул свою технику, простился до завтра и ушел. Атташе сказал, что я могу перестать улыбаться, и прибавил с виноватыми нотками в голосе:

— Простите за все эти… издержки… но правительству важно сейчас… Понимаете? Можно мне звать вас Ахмедом?

Я сказал «пожалуйста», мне уже было все равно, но вмешался Пиньоль, его так и трясло от негодования, и резко возразил, что меня зовут Азиз. Атташе извинился за рассеянность: «Не понимаю, что со мной такое!» Я-то понимал, но мы были еще недостаточно знакомы, чтобы я мог спросить, как зовут женщину, которой заняты его мысли, и какая она из себя, — а жаль, меня бы это поддержало. Не знаю почему, но этот парень мне нравился. Может, под настроение пришлось. И потом, он был нездешний.

Прощаться со мной за руку он не стал, видно, решил, что хватит одного рукопожатия, зато произнес на неизвестном мне языке — должно быть, на моем родном — какое-то слово, наверно, «до свидания». Он вышел и закрыл дверь без особой поспешности, но я чувствовал, что он сильно запоздал, и желал, чтобы та женщина дождалась его звонка и все у них уладилось к завтрашнему дню, к нашему отлету.

— Какая мерзость! — прорычал Пиньоль, провожая меня в камеру.

— Что? — спросил я.

— Да все! Эта… комедия, эти снимки — все мерзко! По-твоему, нет?

Я сказал, что, по-моему, нет. По-моему, мерзость — история с кольцом. Все остальное вполне сносно.

— Но ты же не собираешься играть в эту дурацкую игру, Азиз?

Я не мог понять, почему он вдруг за какой-то час изменил мнение. Сам же советовал мне уезжать, вот я уезжаю — так в чем дело?

— Этот тип — полный кретин, ты что, не видишь? И ты хочешь, чтобы он нашел тебе в Марокко работу? Да он явился, чтобы покрасоваться перед фотоаппаратом, и все, он же полное ничтожество!

Интересное дело: я прекрасно понимал, что Пиньоль прав, и в то же время мне хотелось защитить моего атташе. Нас уже что-то связывало, меня и его, а Пиньоль здесь был ни при чем, может, от ревности он и бесился.

— А мне он нравится. Мы с ним вполне поладили.

— Да черт возьми, воспротивься хоть раз в жизни! Сделай что-нибудь! Странно слышать, чтобы полицейский, пусть даже мой приятель, призывал воспротивиться закону, причем стоя по ту сторону решетки, которую сам же только что за мной закрыл.

— Знаешь, почему они решили вывозить именно тебя? Неужели все еще не понял? Из-за твоей смазливой физиономии, потому что ты фотогеничный, ясно? Фо-то-ге-ничный!

Я не понимал, что его так злит. Это ведь скорее лестно для меня.