Путь вниз

Никто не спешил ответить ему. Бак поочередно грел руки над огнем и гладил старую собаку, он только пожал плечами в ответ, а девушка, Берн, повернулась к Джону и ответила:

– Если честно, хуже некуда.

– Вот почему мы здесь, – пробормотал Бак.

Джон был озадачен.

– Что вы имеете в виду?

– А, черт… – проронил Бак, Его слова были полны горячности, но звучали мягко, еле слышно. Он возбужденно сорвался со своего места возле камина.

– Мы посидим у меня в комнате, ладно, пап?

Его рука отыскала плечо Берн, и они вышли, или почти ушли, две трогательные сливающиеся друг с другом тени медленно растворились в темноте. Но затем Бак на минуту вернулся, тени разъединились, контур его лица дрожал в неровном свете лампы.

– Где мама? – спросил он.

Когда ей исполнилось двенадцать, у нее начала уменьшаться грудь. Если я решался обнять ее в ресторане, я чувствовал себя как человек, соблазняющий ребенка, а когда мы вместе отправлялись в постель, мне приходилось напоминать себе, что она молодеющая двенадцатилетка, что в действительности ей восемьдесят восемь лет земной жизни и опытности, и по меньшей мере семьдесят пять из них были прожиты в плотских удовольствиях. Я никогда не пытался одурачить себямыс-лью, что я был единственным ее возлюбленным, хотя мне этого хотелось. Прежде чем мы повстречались, она успела побывать замужем и развестись, и когда она впервые была молодой, она сменила множество любовников, бессчетное их количество. Теперь она брала в постель тряпичную куклу, а когда я ощущал прилив страсти, она с хрустом принималась жевать конфету или даже выдувать пузыри из жевательной резинки, которые лопались передо мной, и это только усиливало мою ревность и чувство обиды.

– Расскажи мне о своем первом любовнике, – настойчиво требовал я. – Как его звали, Эдуардо, разве не так?

– Не надо! – она хихикала, потому что я ласкал ее белоснежный гладкий живот или шелковистую кожу плеч, а затем, выдувая розовый пузырь своей резинки, она поправляла меня. – Да нет же, глупый, его звали не Эдуардо, а Армандо. Я же тебе говорила, дурачок.

Слова ее превращались в мотив песенки: «Дурачок, дурачок, дурачок!», покуда я не выпрыгивал из кровати и не гнался за ней по комнате, затем по всей квартире, мимо комнаты прислуги, и только затем, когда я выбивался из сил и наполовину выдыхался, она позволяла мне получить удовольствие.

А затем наступил день, неизбежный день, когда она перестала быть женщиной. Ее груди совершенно исчезли, не осталось даже крошечных бугорков, а пространство между ног оказалось совершенно голым. Конечно, я всегда знал, что этот день придет, и я пытался подготовить себя, как делали многие до меня, смотря мыльные оперы и читая великие трагедии, но боль и разочарование оказались больше, чем я мог вынести – да, меня постигло разочарование. Вот передо мною женщина, которую я любил, которая могла целыми днями говорить о книгах Мангуала и Гарси-Креспо, заниматься всю ночь любовью под чувственные звуки второго виолончельного концерта Родригеса и кричать на рассвете от радости, как будто она была творцом всего этого. А теперь? Теперь она сидит по-турецки посреди кровати и зовет меня писклявым, слабым монотонным голоском, который заставляет кипеть кровь в моих жилах. И как же она зовет меня? Фаусто, или, может быть, Фаустито? Нет, она зовет меня папочкой.

– Папочка, папочка, – кричит она, – почитай мне сказку.

Бак задал хороший вопрос «Где же Барб?» Впрочем, Бак не выглядел озабоченным, скорее раздраженным, словно он ожидал, что его мать материализуется из деревянных панелей в комнате, выстирает носки и на голом месте испечет ему лимонный торт с меренгами. Джон уже погрузился обратно на диван, он сжимал книгу в руках, как живое существо, и тупо уставился на освещенное тусклым светом лицо сына.

– Я не знаю, – ответил он, разжав губы и пожав плечами несколько более явственно, чем было необходимо, – она отправилась за покупками.

Лицо Бака, будто отрезанное от плеч, застыло на фоне темного зала.

– За покупками? – повторил он, нахмурив брови и вложив в свои слова все накопившееся недовольство, затем спросил:

– Когда? Когда она уехала?

Джон почувствовал себя виноватым – его обвиняют, обвиняют в присутствии свидетеля, его упорно расспрашивает окружной прокурор, и он вдруг почувствовал страх, страх за жену и сына, а весь опустошительный маскарад его жизни второсортного инженера и цифры оказались отвратительными и разоблачающими, и эта работа по заказам, одно тупое задание за другим.

– Я не знаю; – уронил он. – Где-то днем, или утром, я полагаю. Ближе к полудню.

– Утром? Господи; паи, ты с ума сошел? Там же буран она могла погибнуть, а Мы и не знаем об этом.

Он встал, глядя в разгневанное лицо сына, на котором играли красноватые и желтые отсветы огня, и начал приводить доводы в пользу своей позиции, в свое оправдание, рациональные и убедительные, пока не понял, что. Бак ушел – он вернулся из гостиной в холодную комнату, и дверь за ним захлопнулась. Теперь Джон боролся с самим собой – все всплыло на поверхность, его страхи, его потребности, его любовь к Барб, или уважение к ней, как ни называй это чувство, и он уже набросил на себя пальто, взял шарф и шляпу и потянулся взять ключи от машины в маленьком нефритовом ящичке на каминной полке, когда поймал себя на мысли, что затея бесполезна. Вот так средство от несчастья. Каким образом он сможет выбраться из дома в такую погоду – там, должно быть, намело не меньше метра снега, везде заносы и сугробы, и, несмотря на всё это – питать надежду уехать в машине, созданной для летних дорог? Это безумие. Невменяемость. Она могла оказаться где угодно – и что теперь требуется от него – идти от дома к дому и от магазина к магазину?

В конце концов, а было уже начало десятого, он убедил себя в том, что единственный рациональный поступок, который он может совершить, ~ это переждать бурю. Он пережил немало буранов, а ему уже пятьдесят лет, – они всегда заканчивались благополучно, разве что там или здесь поломает забор, или в худшем случае болит спина после того, как пришлось поработать лопатой, расчищая снег, прекращается подвоз хлеба и молока и тому подобное. Но бури стихали, на небе вновь сияло солнце, снег с дорог был убран. Нет, он был прав, сделать ничего нельзя, можно только занять себя хорошей книгой и наблюдать за тем, как все пойдет дальше, и он скинул пальто, вернулся к дивану и принялся было за книгу, когда услышал скрип половиц и взглянул вверх.

В дверях, засунув руки в карманы, стояла Берн. Скудное освещение озаряло ее волосы, настолько белые, что они напомнили ему о смерти. Она протянула в его сторону ладони в робком жесте подчинения, дружелюбия, приглашения.

– Бак заснул, – проговорила она.

– Уже? – На его коленях лежала книга, и указательный палец левой руки замер на том месте, где он закончил читать. – Как быстро.

– Путешествие было долгим.

– Да, – сказал он, сам не зная почему.

Внезапный порыв ветра ударился об угол дома, залепив оконные стекла хлопьями снега.

Она уже была в комнате и в нерешительности застыла вблизи дивана.

– Я… я только хочу сказать, что мне вовсе не хочется спать, и я подумала, что было бы здорово, вы понимаете, просто посидеть у огня… недолго, конечно.

– Пожалуйста, – откликнулся он, и она присела у огня на корточки, откинула голову назад, чтобы расчесать волосы, и прошло немало времени – минут пять или десять, он не смог бы сказать точно – прежде чем она заговорила вновь. Он заложил страницу книги, когда она обернулась и сказала тихим шепотом:

– У Бака депрессия. Я хочу сказать, он болен.

Ее лицо было открытым и красивым: высокий лоб, нос юриста или поэта. Оно ошеломило его – настолько красивым, новым и мимолетным было это видение в его гостиной. Снег стучал в окна. Старая собака громко выпустила газы.

– Не может быть, – начал говорить Джон и заколебался. – Что вы подразумеваете под депрессией? В чем ее причина?

Она пристально взглянула, сосредоточив на нем ясный, неподвижный взгляд, который, казалось, говорил ему обо всем – навевал эротические, сумасшедшие мысли, но потом она опустила глаза.