Путь врат. Парень, который будет жить вечно

И тут из двери вышла Эстрелла.

Она не умерла и не сошла с ума; может быть (подумал он), выглядела чуть более усталой, чем когда он видел ее в последний раз, но ничего ужасного с ней явно не произошло.

– Стэн? – сказала она. – Хочу есть. Но вначале обними меня и подержи немного.

Глотая последний кусок хрустящего, лимонно-желтого в розовую полоску квадрата пищи хичи, она сказала, что чувствует себя хорошо. Да, немного устала. Вот и все. Нет, машина не причинила ей никакого вреда. Точно.

Так каково это было?

Когда Стэн спросил об этом, она глубоко вздохнула. Они сидели рядышком на одном из спальных клубков хичи; Эстрелла поморщилась.

– Зигфрид все время об этом спрашивал, – чуть виновато сказала она. – Я пыталась объяснить, но не думаю, что у меня получилось. Отчасти это чувство, будто я ужасно вонючая разбухшая корова. Зигфрид сказал, что именно так некоторые хичи представляют себе людей. Может, даже все, только остальные слишком вежливы, чтобы показать это. Другая часть – ужасные, действительно ужасные чувства, которые исходили от Достигающего. Я имею в виду не гнев и неудовлетворенность, хотя и этого хватало. Хуже всего то, что Достигающий испытывает к себе. Я не могла все это понять, Стэн. Я хочу сказать, что не знаю, почему он так чувствует. Но его мучают ужасные, ужасно плохие чувства… И еще, понимаешь, было другое. Я словно стала частью кого-то другого и не знаю, как описать это.

Она помолчала, и Стэн воспользовался возможностью.

– Стрелл? Что ты имела в виду, когда говорила о том, что была коровой?

Она как будто не хотела отвечать.

– Это неприятно. Я была толстой, как воздушный шар, женщиной с грудями размером с баскетбольный мяч. Голой. Кожа у меня была пурпурной и…

– Минутку. Ты сказала – пурпурной? У тебя был цветной сон?

– Это не был сон. Но да, все было в цвете… и с запахами, с осязанием. Но это не самое плохое. Иногда я была толстой, но не настолько, потому что я больше не была человеком. Я была хичи, Стэн.

Он уставился на нее. Она кивнула.

– Знаю. Но так и было. Я была самкой хичи, вплоть до квадратной головы, лысого черепа и всего прочего. Вот это было особенно плохо, Стэн. Я испугалась до смерти.

Он обнял ее, продолжая раздумывать. Потом спросил:

– Откуда ты знаешь?

Она повернула голову и посмотрела на него.

– О чем знаю?

– О том, что все эти женщины были тобой?

– О! Просто знаю, – ответила она и коснулась пальцами щеки, на которую наступил бык. – Понимаешь, во сне у меня все время были такие глаза, Стэн. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Это все, что она рассказала. После на любой вопрос Эстрелла отвечала:

– Не знаю.

Или отрицательно качала головой и отмалчивалась. Как бы он ни формулировал вопросы, она твердила: не знаю. И наконец взмолилась: перестань.

– Я устала, Стэн, – жалобно сказала она. – Может, пойдем поспим?

– Пожалуй, – с отсутствующим видом ответил он и прижался лицом к горлу Эстреллы. – Знаешь, чего мне хочется?

Эстрелла не отодвинулась, но как-то застыла.

– Милый, прости, но сейчас я не могу.

– Да не это, – сказал он. – Другое.

И она увидела, что он смотрит на машину снов. Отодвинулась от него и распрямилась.

– Вряд ли нам следует это делать.

– Почему?

У Эстреллы была сотня ответов на этот вопрос. Это может быть опасно. Они могут что-нибудь сломать. Фон Психоаналитик рассердится. Возможно, без него и помощницы-хичи машина не будет работать. Но ни один из этих ответов не ослаблял ревнивое желание Стэна испытать то, что испытала Эстрелла. В конечном счете все это было неважно.

– Черт с тобой, – сказала наконец Эстрелла. – Хорошо. Но не вини меня, если мы наживем неприятности.

V

Каково оказаться в машине снов? Стэн даже себе не мог ответить на этот вопрос, пока находился в машине. А находился он в ней недолго: через минуту Эстрелла остановила машину, отбросила крышку и, всхлипывая, выбралась наружу.

Грубо приблизительно описать то, что с ним происходило, можно было так. Нечто вроде яркого и тревожного сна. Словно распечатываешь чью-то личную переписку, полную огромных тревожных тайн. Словно обнаруживаешь, что того, кого, как тебе казалось, ты знаешь лучше всех во вселенной, ты на самом деле совсем не знаешь.

И ничуть не похоже на памятный со времен Стамбула ужасный Божий Гнев. В некоторых отношениях было гораздо хуже. Но дикого стремления, которое в прошлом охватывало всех людей на Земле, Стэн сейчас не испытывал. Здесь дело было совершенно в другом. И это нанесло ему удар, какого он никак не ожидал.

– Эстрелла, – окликнул он, только что приняв твердое решение вообще не заикаться об этом. – Скажи мне правду. Когда мы занимаемся любовью – я хочу честно, Стрелл, я весь в этом, ты знаешь, – неужели я такой неловкий и… ну… эгоистичный?

Она завопила:

– Я говорила, не нужно лезть в эту машину!

– Да, но…

– Да, но что мне делать? Мне негде взять другое лицо! Негде! Вот такая я уродина!

– Я никогда не говорил… – негодующе начал он и осекся. Говорил, не говорил – не важно. Можно отрицать то, что сказал, можно извиниться за свои слова. Но небрежные мысли, которые иногда приходят в голову, – это нечто совсем иное. Либо они есть, либо их нет. Как отрицать чувства, о наличии которых ты даже не подозревал?

И зачем только ему понадобилось делать эту глупость?

Он прижал Эстреллу к себе. И решил: лучшее, что он может сделать, – никогда больше не говорить об этом. Решение продержалось минуту, максимум две, пока они обнимались и заверяли друг друга, что это совершенно неважно: ведь Стэн не только самый лучший, но и единственный любовник, которого хочет Эстрелла, а в Эстрелле дорого Стэну всё, и нет абсолютно ничего, что он хотел бы изменить.

Но тут Стэн наконец не сдержался:

– Стрелл? Было одно забавное обстоятельство…

– Я рада, что ты находишь его забавным. – Она перестала всхлипывать.

– Нет, я хочу сказать, что не понимаю. Мне кажется, ты оберегаешь что-то, не хочешь, чтобы кто-нибудь узнал, – что-то прячешь.

Она подняла голову и долго смотрела на него. Потом вздохнула и сказала:

– Наверно, надо тебе сказать. Я просто не была уверена до конца и не знала, как ты к этому отнесешься, и…

– Стрелл! К чему отнесусь?

Она раскрыла рот, собираясь ответить, и отвернулась. Снаружи слышался шум, слабый, но отчетливый.