Путанабус. Трилогия

Эту занимательную беседу дослушать не удалось, так как молодой партизан выглянул из двери управы и крикнул:

– Фершал, пошли со мной! Товарищ Фактор требуют.

Товарищ Фактор оказался субтильным молодым еще человеком, которому на вид не было и тридцати. На его белобрысой голове, стриженной довольно смешно – вся под «ноль», а на лбу короткий чубчик; так любили стричь мальчишекдошколят в дни моего детства, – резко выделялись нафабренные чемто черным огромные «буденновские» усы. Одет он был в шевиотовую гимнастерку защитного цвета без погон, а щегольские синие диагоналевые галифе были заправлены в желтые сапоги со шнуровкой по всей голени. На обычном офицерском поясе висела порыжелая нагановская кобура. Холодного оружия товарищ Фактор не признавал.

– Вы врач? – спросил товарищ Фактор.

При этом он посчитал совершенно ненужным со мной здороваться. Но не преминул высверлить мой мозг белесыми глазами в рыжих ресницах и пожандармски «прочитать у меня в сердце».[357]

– Нет. Фельдшер, – ответил я, решив не представляться, если со мной не здороваются.

Ибо не фиг.

– На вас выпала благородная задача вернуть к жизни великого революционера, который начинал бороться с проклятым царизмом еще в конце прошлого века в Бунде.[358] Проникнетесь этой ответственностью, ибо права на ошибку у вас нет. Товарищ Нахамкес должен жить и вести угнетенные трудящиеся массы к светлой социалистической будущности.

Товарищ Фактор заложил левую руку за пояс, а правой, сжав ее в кулак, стал неуемно жестикулировать. Чувствовалось, что в таком трансе, в который он себя сейчас загонял, он мог говорить часами.

– Вы только проникнитесь своей миссией и ответственностью – вылечить такого великого человека. Одного из отцов русской революции…

Тут мне вся эта комедия надоела, и я невежливо перебил увлекшегося оратора:

– Может, вы меня сразу расстреляете?

Товарищ Фактор замолчал и застыл, будто наткнувшись на неожиданное препятствие.

– Зачем? – удивился он недоуменно. Даже его мелкие круглые глазки стали еще круглей и похожи на оловянные пуговицы. – А кто вылечит товарища Нахамкеса?

А я нарывался уже не подетски. Агасферу все расстрелы – до одной дверцы…

– Да тот доктор, которого вы уже поставили к стенке, и вылечит. Я же не Христос, и товарищ Нахамкес – не Лазарь. Воскрешать мертвых не умею. Но подозреваю, что, когда вы закончите читать мне проповедь, товарищ Нахамкес благополучно переселится в Могилевскую губернию, в штаб к Духонину.[359] Если вам так необходимо чудо, то не стоило беспокоить этим простого сельского фельдшера, а надо было выписать из Любавича цадика, чтобы тот это чудо совершил. Ему это не трудно. А мне так непосильно.

– Вы что себе позволяете? – взвизгнул товарищ Фактор. – Это контрреволюция! Вы подлый наймит буржуазии, призванный изничтожать верных сынов революции. Вы просто враг народа! Антисемит!!! Черносотенец!!!

– Нет, это что ВЫ себе позволяете! – Я тоже на горло брать умею. – Будите среди ночи единственного в селе фельдшера. Везете чертте куда. И вместо того чтобы допустить его к больному, читаете проповеди на отвлеченные темы. Не говоря уже о том, чтобы приглашенного медика хотя бы чаем напоить, если накормить – жадность обуревает.

– Идите, – сказал Фактор, раздувая ноздри. – К раненым вас проводят. Кипяток принесут.

И отвернулся к окну, скрестив руки на плоской заднице. Прямо мисс Майлз какаято.

Молоденький Михалыч, тот, который красуется драгунской шашкой, вывел меня из здания управы и решил проводить до импровизированного госпиталя.

Я его остановил на крыльце, сказав, что надо взять с телеги свой фельдшерский саквояж.

Неторопливо разрывая сено в кузове, тихонечко сказал Трифону:

– Триш, я сейчас пойду раненых пользовать, а ты потихонечку сматывайся отсюда, пока у тебя товарищи коня не реквизировали. Меня не жди, домой сам доберусь. За избой моей лучше присмотри, а то она так открытая и брошена. Ключ от дверей в сенях висит справа от косяка. Давай двигай, пока не поздно.

Трифон сдвинул шляпок на лоб, чеша активно затылок всей пятерней:

– Ой, еж ты… Егорий Митрич, как жа… А эта…

Но я уже махнул рукой и с саквояжем в руке двинулся вслед за Михалычем, который повел меня на задворки здания управы, где в каретном сарае красные устроили свой госпиталь. Нашли место… Одно слово – товарищи.

Товарищ Нахамкес в одном исподнем бился в горячке под скомканной простыней на принесенной из какойто зажиточной избы железной кровати, выставив всем на обозрение грязные пятки. Сознанием товарищ был не обременен.

Его протирала водой с уксусом типичная сестра милосердия из благородных, каких много встречалось на Великой войне. Для многих – второй Отечественной. Было ей на вид не больше двадцати пяти лет, но возможно и меньше – война, как любая тяжелая работа, старит. Волосы убраны под сестринский платок до бровей, изпод которых смотрели пронзительные васильковые глаза мудрой женщины. Серобежевое платье до щиколоток было укрыто под белым сестринским передником. Когдато белым. Но чистым, недавно стиранным.

Красивая женщина, хоть и пытается это скрыть.

Я поздоровался, представился.

– Волынский Георгий Дмитриевич, фельдшер четырнадцатого генералфельдмаршала Гурко стрелкового полка четвертой «Железной» стрелковой бригады. Кандидат на классный чин.[360]

Женщина улыбнулась. Кивнула. Представилась сама.

– Наталия Васильевна фон Зайтц. Сестра милосердия санитарного поезда общества Красного Креста. Полковница. – И тут же поинтересовалась: – Вы на каком фронте воевали?

– На ЮгоЗападном.

– А я – на Кавказском, – улыбнулась сестричка, показав очаровательные ямочки на щеках.

– Что ж вас в наши палестиныто занесло недобрым ветром?

– Так получилось. Ки смет,[361] – махнула она рукой.

– А здесь вы?..

Наталия Васильевна не дала мне договорить вопрос:

– Считайте, что пленная. – Она тяжело вздохнула. – Нас с доктором Болховым товарищи с поезда ссадили в Пензе и привезли сюда. Николай Христофорович, осмотрев раненых, заявил, что этот, – она показала на Нахамкеса, – обязательно умрет. Так они его вчера за это расстреляли. Предварительно спирт медицинский из его запасов весь выпили.

– А что с этим? – кивнул я на Нахамкеса.

– Сепсис, – ответила Наталия Васильевна. – Запущенный. Антонов огонь уже. Не жилец. У меня за три года глаз наметанный, кто выживет, а кто нет. Но они с ним носятся, как с куличом на Пасху. Вот сижу тут и жду, пока саму к стенке прислонят. Я же баронесса. Для них – классово чуждый элемент. Все, как в Великую Французскую революцию. Всех дворян – на гильотину!

– Да нет, – возразил я, – у вас, милая Наталия Васильевна, слишком оптимистичный взгляд на мир. Товарищи шире мыслят. Не только дворян, но еще и буржуев они хотят уничтожить. Всех поголовно. Купцов, заводчиков, фабрикантов, лавочников. Интеллигенции тоже достанется неслабо, потому как выглядит она погосподски. Говорит порусски правильно. И мозолей на руках не имеет. А потом и за крепких крестьян возьмутся. Революция у них перманентная. Так что всегда найдется классовый враг, которого надо уничтожить. Не будет такого врага – придумают. Без врагов они жить не умеют.