Путешественник

— А знаете, ведь его путь закончился неподалеку отсюда, как раз после того, как Александр вернулся из своего завоевательного похода в индийские города Кашмир, Синд и Пенджаб. Всего лишь в четырнадцати фарсангах отсюда находятся развалины Вавилона, где Александр и скончался. Говорят, что от лихорадки, подхваченной оттого, что он пил слишком много нашего ширазского вина.

Я поблагодарил шаха за интересные сведения, но про себя удивился: неужели кто-то может выпить убийственное количество этой тягучей жидкости? Еще в Венеции я слышал, как путешественники предавались воспоминаниям о ширазском вине. Его восхваляли в песнях и сказаниях, но, попробовав напиток в тот день за вечерней трапезой, я подумал, что его слава сильно преувеличена. Это жидкость неаппетитного оранжевого цвета, приторно сладкая и густая, как патока. Надо быть совсем уж пьяницей, решил я, чтобы выпить его слишком много.

Хотя остальные блюда, безусловно, были великолепны: цыпленок в гранатовом соусе; барашек, нарезанный кусочками, замаринованный и отваренный специальным образом и называемый кебаб; холодный со снегом шербет с ароматом розы; колышущиеся и дрожащие сладости вроде взбитой нуги (balesh), сделанной из прекрасной белой муки, сливок и меда, со вкусом фисташкового масла. После еды мы развалились среди диванных подушек, потягивая изысканный ликер, сделанный из выжатых розовых лепестков, и наблюдая за борьбой двух придворных борцов, обнаженных и умащенных миндальным маслом, которые старались согнуть или сломать друг друга пополам. После того как они закончили свое представление без всяких телесных повреждений, мы слушали игру придворного менестреля на струнном инструменте, который назывался al-ud и был очень похож на лютню. Он декламировал нараспев персидские стихи, о которых я помню только, что каждая строка неизменно заканчивалась или мышиным писком, или скорбным рыданием.

Когда эти мучения закончились, я получил от старших разрешение уйти и, если хочу, заняться своими делами. Я так и сделал, оставив отца и дядю с шахом обсуждать всевозможные сухопутные и водные пути, которыми можно воспользоваться при отъезде из Багдада. Я вышел из комнаты и отправился по коридору, в котором многочисленные двери охраняли огромного роста мужчины, державшие в руках пики или shimshir. Все они были в таких же шлемах, какие я видел на стражниках у дворцовых ворот, но у некоторых были черные лица африканцев или коричневые арабов, плохо сочетавшиеся с локонами их шлемов, сделанных, как выяснилось, из золота.

В конце коридора была неохраняемая аркада, которая вела в сад, и я отправился туда. Сад пересекали дорожки, усыпанные мягкой галькой, и пышные клумбы. Они освещались мягким светом полной луны, которая походила на огромную жемчужину, выставленную на черном бархате ночи.

Я праздно прогуливался, восхищаясь непривычными цветами, которые казались мне экзотическими еще и потому, что освещались жемчужным светом. Затем я заметил нечто совершенно новое для меня и подошел поближе: наверняка у этой огромной цветочной клумбы было какое-то особое предназначение. Я остановился и призадумался, что бы это такое могло быть. Клумба представляла собой огромный круг, разделенный, как пирог, на двенадцать частей; в каждом таком сегменте густо разрослись цветы определенного вида. Все они находились в поре цветения, но только в десяти сегментах цветки на растениях были закрыты, что по ночам характерно для большинства цветов. К своему удивлению, я заметил, что в одном сегменте какие-то бледно-розовые цветы как раз готовились к тому, чтобы раскрыться, тогда как рядышком другие, большие и белые, только-только раскрылись и теперь источали в ночи сладкий аромат.

— Это gulsa’at, — произнес чей-то голос, который тоже показался мне сладким.

Я обернулся и увидел хорошенькую юную шахразаду, позади нее стояла старая бабка. Шахразада продолжила:

— Gulsa’at — это цветочные часы. В твоей стране наверняка есть солнечные и водяные часы, чтобы показывать время, не так ли?

— Да, шахразада Магас-мирза, — ответил я, позаботившись при обращении назвать девушку полным титулом.

— Ты можешь называть меня Мот, — сказала она с нежной улыбкой, которая была видна сквозь ее прозрачную чадру. И показала на gulsa’at. — Эти цветочные часы тоже говорят нам, который час, однако их нельзя заводить, да и переводить на них стрелки тоже невозможно. Каждый вид цветов, растущих в этом круге, раскрывается в определенное время дня или ночи и закрывается ровно через час. Они все подобраны специально и посажены здесь в нужной последовательности, а потому — видишь? — молча объявляют каждый из двенадцати часов, которые мы отсчитываем от заката до заката.

Я дерзко заметил:

— Gulsa’at так же красивы, как и вы, царевна Мот.

— Мой отец шах получает удовольствие от измерения времени, — сказала она. — Вон там дворцовая мечеть, в которой мы совершаем молитвы, но это еще и календарь. На одной из стен мечети есть отверстия, так что солнце по очереди освещает их каждый рассвет и показывает, который сейчас день и месяц.

Что-то похожее случилось, когда я робко начал обходить девушку и лунный свет прошел через ее просвечивающий наряд в нежное тело. Старая бабка, тут же догадавшись о моих намерениях, злобно оскалилась на меня.

— Вон там, далеко, — продолжила царевна, — anderun — гарем, где живут все остальные жены и наложницы моего отца. У него их больше трех сотен, и таким образом, если он захочет, то может иметь почти каждую ночь новую женщину. Однако он предпочитает мою мать — первую жену, — если только та не болтает всю ночь напролет. Вот так, отец берет к себе в постель других женщин, только когда хочет хорошенько выспаться.

Глядя на освещенную луной фигурку шахразады, я почувствовал, что мое тело снова возбудилось так же живо, как это произошло с ним во время shampna. Я порадовался, что на мне не было обтягивающих венецианских чулок, ибо тогда моя выпуклость была бы видна самым постыдным образом. Одетый же в просторные шаровары, я мог не опасаться разоблачения. Однако царевна Мот, должно быть, что-то почувствовала, поскольку, к моему огромному изумлению, она заявила:

— Ты желаешь взять меня к себе в постель и сделать zina, не так ли?

Я долго заикался и запинался, пока наконец не смог произнести:

— Послушайте, шахразада, вы не должны так говорить в присутствии своей благородной бабушки! Я полагаю, что она ваша — я не мог подобрать подходящего слова на фарси, поэтому сказал по-французски, — ваша дуэнья?

Шахразада сделала легкомысленный жест.

— Старуха глуха, как эти gulsa’at. Не обращай внимания, только ответь мне. Ты бы хотел засунуть свой zab в мой михраб?

Я сглотнул и сделал глубокий вдох.

— Едва ли я могу быть столь дерзким в отношении столь благородной особы…

Она кивнула головой и живо произнесла:

— Полагаю, это вполне можно устроить. Нет-нет, только не пытайся заигрывать со мной. Бабушка может увидеть, хоть она и глухая. Мы должны быть осмотрительными. Я попрошу у отца дозволения сопровождать гостя, пока ты здесь, и показать тебе достопримечательности Багдада. Я могу быть хорошим проводником по этим местам. Сам увидишь.

С этими словами девушка отправилась обратно во дворец по залитому луной саду, оставив меня потрясенным и дрожащим. Я мог бы даже сказать — трепещущим. Когда я доковылял до своей комнаты, Карим уже ждал меня, чтобы помочь мне снять незнакомую персидскую одежду. Он рассмеялся, выразил свое восхищение и сказал:

— Конечно, теперь-то вы позволите мне, молодой мирза, закончить расслабляющую shampna! — Он налил себе в ладонь миндального масла и мастерски проделал процедуру. Как только все закончилось, я почувствовал слабость и провалился в сон.

На следующий день я проспал допоздна, то же самое произошло с дядей и отцом, поскольку накануне их беседа с шахом Джаманом затянулась до глубокой ночи. Пока мы вкушали завтрак, принесенный слугами в наши покои, дядя с отцом рассказали мне, что склоняются к тому, чтобы принять предложение шаха отправиться морем до Индии. Но сначала надо было удостовериться, насколько это возможно. Каждый из них решил отправиться в один из портов Персидского залива — мой отец в Ормуз, а дядя в Басру — и поискать, как предложил шах, капитана какого-нибудь арабского торгового судна, который согласится взять на борт венецианских торговцев-конкурентов.