Путешествие дилетантов (Книга 2)

Одного боюсь: если найдется моя пропажа, вдруг вновь я обезумею - что же тогда? И ведь опять начну бороться и надеяться, и на козни пущусь, и аргументов найду сколько угодно в свою пользу, и снова Вам напишу, друг мой, что люблю; и беспомощен, а люблю; потому и люблю, что беспомощен и бессилен перед чертовой этой Бравурой!.."

84

– Доктор,- сказала милосердная сестра Игнатьева,- тут солдатик Мятлев, из несчастных этот, спрашивает, когда вставать ему можно... Я и не знаю, что сказать ему...

– А ничего и не говорите...- рассердился доктор,- когда надо, тогда и встанет.

На кого же он гневался, этот рыжий пожилой человек с лицом полового и с движениями утомленного пророка? На лишенного ли всех прав солдатика, которому он искромсал ноги своим ножом, потому что до этого они были искромсаны вражеским снарядом? На свою ли карьеру, занесшую его в эту отдаленную крепость? То ли на милосердную сестру Игнатьеву, не сводящую с него требовательного холодного взора?

Однажды она показалась ему прекрасным, только что созревшим яблоком, упавшим к его ногам. Он наклонился, чтобы поднять его, но оно откатилось; он потянулся к нему, но не смог дотянуться.

– Сударыня,- сказал он ей в те дни,- другие милосердные сестры как сестры, а вы что?

– Что?
– не поняла она.

Она была в сером бархатном спенсере с белыми батистовыми манжетами и воротничком. Белый накрахмаленный передник хрустел на ней от малейшего движения. Белый платок на голове не походил на обычные платки других сестер милосердия, подвязывавших их просто, по-деревенски. На ней он тоже был крахмальный и закальшался на груди крупной французской булавкой с камешком, напоминая монашеский клобук. Крахмальные жесткие края платка, сдавливая щеки, строго обрамляли ее лицо, отчего оно казалось несколько одутловатым. Она была стройна, покорна и неразговорчива. "Если сдернуть с нее этот дурацкий клобук,- думал доктор,- и если сорвать этот передник, и затем немножечко ее пощекотать, чтобы ее маска немножечко оживилась, влить в нее немножечко спирту, чтобы она погорячела, зарозовелась, хихикнула бы!.."

– Я не люблю у себя сестер с каменными лицами,- сказал он ей тогда, в первые дни,- улыбнулись бы, что ли...

– Хорошо,- сказала она, не меняя выражения лица.

– Ну, что же вы?
– спросил он с одышкой. И она улыбнулась.

– Другое дело,- сказал он недовольно.- Вот так.- И, задержав ее за рукав, сказал требовательно:- Зашли бы чайку попить со стариком. Не съем...

– Хорошо,- сказала она.

И пришла в тот же вечер.

Когда она вошла, он обомлел. Другие сестры милосердия тоже приходили к нему без промедления, и эта пришла, как те, но он обомлел. Он почему-то сомневался, что она придет, вот именно эта Игнатьева, молчаливая, с холодными глазами, почему-то сомневался...

Она сидела перед ним все в том же госпитальном наряде. Маленький холщовый мешочек положила возле себя на стол, маленький холщовый мешочек с дамскими штучками. А клобук, дурочка, не сняла. "Молоденькая,- подумал он в ужасе,- ничего не понимает, что ли?"

– Как дошли, темень такая?
– спросил и хихикнул.

– Топ-топ,- сказала она и очаровательно улыбнулась. "Умеет улыбаться, гордячка,- подумал он.- Теперь что?"

– Сначала спиртику немножко?- спросил он, стараясь выглядеть небрежным.- Это чтоб согреться...

– Лето ведь, тепло,- сказала она, разглядывая его.

– Все равно такая поговорка,- рассердился он,- да вы снимите ваш крахмал, ей-богу! Скрипит же...

– Доктор, миленький,- сказала она нараспев,- я ведь гостья...

Он суетливо кинулся за спиртом. Пока возился, в затылке ныло от ее насмешливого взгляда. "Молоденькая, чертовка,- думал он,- еще не обломалась..." И поставил на стол штофчик.

– А чай?
– спросила она.

– Будет, будет,- вылетело из него,- все будет!
– и потянулся к ней широкими ловкими ладонями, чтобы сорвать клобук, передник, чтобы пересилить ее, себя самого, полночь, природу.- Будет, будет... Ты это все снимай к черту... у меня так... давай, давай... расселась!

И тут она преспокойненько извлекла из холщового мешочка пистолет и направила на него.

Он побледнел, расползся на стуле, превратился в хрипящую массу и долго хрипел, не сводя стеклянных глаз с черного дула, затем обильный пот проступил на его сократовском лбу. Стояла тишина. Спирт в штофчике казался багровым от свечного пламени, и ее глаза отливали красным.

– Давайте же чаю,- сказала она.

Он поднялся, но не знал, куда идти, что делать.

– Ну, вот,- сказала она обиженно,- приглашали, обещали...- уложила пистолет в мешочек и вышла из комнаты.

Он услышал стук калитки и вновь рухнул на стул. Утром проснулся, увидел перед собой пустой штофчик и подумал, что нужно взять себя в руки, не распускаться, иначе может присниться и не такое... Когда же пришел в госпиталь, свежая, хрустящая, послушная сестра милосердия Игнатьева встретилась ему, и он понял, что все это было.

Когда благотворное, исцеляющее время пробежало еще один отрезок своего вечного пути, доктор, успокоившись и посмеявшись над собою, как-то сказал ей:

– А вы и обиделись на старика. Ну, позволил себе, распустился... Стыдно, конечно... Зашли бы, у меня горный мед.

– Хорошо,- сказала она, словно ничего и не было.

"С этой надо лаской,- подумал он,- надо приручить чертовку, потом сама же благодарить будет, прилипнет..."

В душе его что-то такое щелкнуло, повернулось, ему впервые захотелось сказать какие-то незнакомые или позабытые слова, произнести какие-то неведомые звуки, чтобы каменная ее маска распалась...

– Вы что же думаете,- сказал он с одышкой,- я об себе хлопочу? Больно-то надо. Я вас хочу в люди вывести... Это я о вас болею. Я вижу, какая вы молодая, не для этой крепости, что вам другое надо... Вы же можете по молодости заблуждаться, а я... я ведь не об себе хлопочу...- и вдруг осекся. Она была совсем не молодая. В больших ее глазах, в их страшной глубине переливалось что-то скорбное и настораживающее, и сухие губы в оборочку были опущены уголками вниз.

"Ох уж мне эта скорбь,- подумал он с неприязнью и недоумением,изображает, запутывает, глумится".

– Приходите же, сударыня,- сказал, скрывая раздражение,- я одинок и смирен. Что нам делить, правда?

– Хорошо,- сказала она с покорностью истинной сестры милосердия.

В тот же вечер скрипнула калитка. Он весь напрягся. Успел подумать, что все должно быть иначе. Никаких хватаний, скачков, лихорадки, идиотских истерик. Все мягко, плавно, обворожительно, задушевно, неторопливо... Успел еще подумать: "А почему, собственно, она, непременно эта деревяшка? Мало ли иных, теплых, послушных сердец?" Затем отворилась дверь, и в комнату вошел капитан Берг.

Он остановился на пороге. Доктор кинулся было предложить ему стул, но владелец золотого оружия, остановив его порыв движением руки, сказал:

– Милостивый государь, надеюсь, что у вас не было каких-нибудь оскорбительных намерений по отношению к милосердной сестре Игнатьевой?

– Никак нет,- прошептал доктор,- просто попить чайку...

– Во избежание всяких осложнений,- продолжал Берг,- хочу уведомить вас, милостивый государь, что милосердная сестра Игнатьева - моя невеста. Она могла бы жить по-прежнему в Петербурге, наслаждаясь благами цивилизации, поверьте, но патриотические чувства побудили ее приехать сюда и поступить в вашу грязную дыру.