Путешествие из Нойкукова в Новосибирск(Повесть)

Но и самым медленным он не был. Например, лихо обгонял тракторы, играючи оставлял позади тяжело нагруженные телеги и всяких бабушек на старинных велосипедах. А уж о пешеходах и говорить нечего! Эти-то, по его мнению, передвигались со скоростью улитки.

— «Крэйзи хорсес, ви-хи-хи!» — пел он и катил вперед, уезжая все дальше от Нойкукова.

Он улыбался и думал о всякой всячине. Например, о том, как свободно и вольно сейчас у него на душе. Должно быть, это и есть то, что называют свободой! Тут ему и вспомнился учитель обществоведения Витками. Тот как-то сказал: «Свобода — это осознанная необходимость». Но ни в какие другие объяснения поначалу не пустился — план урока не позволил. Однако Юргена слова эти задели. Обдумывая их, он проделал несколько этапов. На первом он постучал себе пальцем по виску и деловито констатировал, что здесь имел место случай учительской зауми: не хватало еще, чтобы свободу осознавать! Такое занятие всякую охоту отобьет сто лет прожить! Вот если бы учитель Виткамп сказал: «Обедать, в особенности обедать в школе, есть осознанная необходимость», — это еще как-то можно было бы понять. На следующем этапе он рассердился сам на себя — ведь ничего разумного словам Виткампа он противопоставить не мог. Разумеется, у него хватило соображения сказать себе: «Свобода — это когда можно делать что хочешь». Но это и ему самому показалось подозрительным и звучало вроде: «Паровоз — это когда черный и из него пар валит». А потом, с таким заявлением может кто хочет прийти. И тогда уж это будет значить: каждый делай что хочешь. Ну, это уж никуда не годится! Это и дурак поймет. Даже в Нойкукове Юрген знал несколько типов, которым он ни за что не предоставил бы такой свободы. Зигфрид Хальгабель, например, весь день только и делает, что бегает со своей духовушкой и стреляет воробьев! Невероятно вредные они, оказывается. Но и на людей он смотрит тоже так, как будто и их считает чрезвычайно вредными. Или этот толстый Древский. Когда-то давным-давно, когда киношки принадлежали частникам, у этого Древского был свой кинотеатр. «Капитоль» назывался. Этот теперь всюду рассказывает, что, кабы была его воля, он бы всех за решетку посадил: и тех, у кого слишком длинные волосы, и тех, у кого слишком короткие юбки. И наоборот тоже. Даже для некоторых вполне достойных людей, как, например, для городского садовника Тюбке, тоже это не подошло бы. Дай такому свободу, он бы целую улицу вместе с домами снес, чтобы посеять травку и разбить клумбы. «Как оно и предусмотрено в чертежах и планах, дорогой мой», — обычно говорил этот последний защитник древних городских стен Нойкукова.

Чертежи эти, нечто вроде главного плана озеленения города Нойкукова, Тюбке составил еще до войны, когда его сразу после экзаменов назначили городским садовником. Согласно чертежам-планам, Нойкуков должен был быть превращен в нечто похожее на ботанический сад, в котором кое-где попадались бы жилые дома. Никто, конечно, этот план всерьез не принимал. С течением времени листы поистрепались — сколько раз Тюбке, сперва в «Нойкуковер Хоф», а затем в «Заходите к Рабе!» раскладывал их на столе и елозил по ним желтыми от табака пальцами. А однажды один из главных супротивников, владелец магазина строительных материалов Карл Иоганн Фридрих опрокинул на них кружку пива. Разумеется, это было случайностью. Ведь к Тюбке все относились одинаково хорошо, да и властью он никакой не обладал. А вот советский комендант, несомненно обладавший властью, перечеркнул в 1945 году весь план красным карандашом и написал сердитое «нет». Он бился над тем, где разместить и приютить переселенцев, прибывающих в Нойкуков кто пешком, а кто на отощавших лошадях, а тут этот Тюбке, решивший, что новое начальство особенно любит природу, пристает со своим планом озеленения.

Сначала комендант, молодой еще человек, ругался довольно громко, рассказывал впоследствии Тюбке об этой замечательной встрече, однако велел подробно объяснить, внимательно слушал переводчика, и все дело вроде было уже одобрено. Но вдруг коменданта охватил совершенно непонятный гнев, и он вышеупомянутым красным карандашом перечеркнул весь план. На прощанье он сказал или, вернее, выкрикнул два слова: «До свидания, Мичурин!»

Загадочные слова эти оставались неразгаданными до тех пор, пока в театре «Капитоль» не прокрутили фильм под названием «Земля в цвету». Смотрело его, за исключением нескольких классов, очень мало людей, но Тюбке смотрел его три раза и долго потом спорил с другими жителями Нойкукова, не желавшими ничего знать обо всех этих новомодных затеях, о прививках и выдумках седовласого селекционера Мичурина, которого как раз и показывали в фильме. В конце спора Тюбке обычно возвращался к своей дружеской беседе с комендантом и говорил:

— А я вам о чем? Чуть было тогда это дело не выгорело, только вот средств у нас не хватило.

А когда в 60-х годах пошел разговор об охране окружающей среды и бережном отношении к родной природе, он три месяца кряду внимательнейшим образом читал от корки до корки «Фольксцейтунг» и «Нойесте Нахрихтен», затем убрал со своего письменного стола эмалированную плитку, на которой от руки было намалевано «Пей до упаду, жри до отвалу, в политику ни шагу!», и вступил в одну из антифашистских партий. Вскоре после этого он даже баллотировался на выборах в городской Совет. Тогда-то он и стал депутатом. Разумеется, его на первой же сессии избрали председателем комиссии по охране окружающей среды, хотя некоторым из его коллег было не очень по себе, когда они за него голосовали, — теперь-то он получит власть, не такую уж большую, но вполне достаточную. Очень даже скоро он стал грозой всех «диких» застройщиков, нерадивых директоров предприятий и тех горожан, которые потихоньку выбрасывали свои старые диваны в городской парк.

Всего этого о городском садовнике Тюбке Юрген, конечно, не знал, но он хорошо знал, что свободу «делать что хочешь» Тюбке тоже давать нельзя. По правде говоря, такую свободу заслуживал бы только предельно благородный, разумный, даже мудрый человек. Однако во всем Нойкукове Юрген знал только одного такого человека — мудрого и благородного юношу по имени Юрген Рогге. Но при всем уважении к собственной персоне ему в конце этого этапа размышлений все же стало ясно: такое объяснение ломаного гроша не стоит, раз оно применимо лишь к одному-единственному жителю из всех семи тысяч четырехсот шестидесяти девяти жителей Нойкукова!

На третьем этапе своих размышлений о свободе Юрген стал спрашивать всех и каждого о том, каково его мнение насчет свободы и осознанной необходимости. Оживление это вызвало немалое.

Начал он с Джони Рабе, когда тот потребовал от него, чтобы он, Юрген, раз в неделю не меньше ста раз бегом поднимался на Дубовую гору и бегом же спускался с этого большого, поросшего травой холма неподалеку от нойкуковского озера. И это только для начала. Позднее предстояло вбегать и сбегать каждый день. Один из австралийских бегунов именно таким образом выработал в себе невероятную выносливость, так что и Юргену предстоит идти тем же путем. Это ему придется осознать! Джони Рабе, пропустивший вначале столь важный вопрос о свободе мимо ушей, переспросил:

— Чего-чего?

И с ним случилось то, что в бестселлерах описывается примерно так: «В его ледяных глазах вспыхнула ярость, губы сжаты, желваки под натянутой кожей ходят вверх и вниз». Рабе здорово разозлился. Юрген это хорошо видел, хотя и не очень разбирался в физиогномике. Да и времени у него для этого не было. Джони тут же разомкнул свирепо сжатые губы и произнес на классическом родном языке: «Заткнись, умник!», что Юрген и поспешил сделать. И так поступил бы каждый на его месте, кроме, пожалуй, Мухамеда Али, который тогда был еще в своей лучшей форме. Понять Джони он, правда, тогда не понял, потому что и не подозревал, какой взрыв ужаснейших воспоминаний он вызвал, воспоминаний о дне, когда из молотометателя Джони вдруг превратился в кабатчика. Юрген успел только подумать, что Джони Рабе потому только так разозлился, что чего-то не понял. Это ведь и с ним самим порой случалось.

Первым он, значит, спросил Джони Рабе, а последним — своего старшего брата. Приберег его, так сказать, на закуску. Рудольф Рогге представлялся ему подлинным специалистом в области осознания необходимости. Тот и правда сделал этакое добренькое лицо, словно говоря: «Сейчас, сейчас, еще минуточку… Вот мы и справились! Не больно ведь было, право, не больно!» А вслух он произнес:

— Да это же обвед! Я уже давно покинул стены своей альма-матер. — Обвед звучало как имя албанского форварда или название саксонской фабрики леденцов (владелец Гергард Вельдке), на самом же деле было сокращением, каким студенты называли лекции по обществоведению.

— Так-так! — отметил доктор Рогге, после того как подумал над этим обведом. — Понимаешь, это примерно вот что: существует целый ряд необходимостей, и это, так сказать, всем известно. Законы природы, например. Они же существуют, хотим мы того или не хотим, знаем мы их или нет. Лучше, разумеется, чтобы мы их знали. Если мы их знаем, мы можем считаться с ними, учитывать их; еще лучше, если мы их используем. Ну, это, я надеюсь, тебе понятно?

Что ж, это Юргену показалось и впрямь понятным.

— Ну, так вот, — продолжал доктор Рогге, — а теперь скажи мне: кто свободней по отношению к природе — тот, кто знает ее законы, или тот, кто их не знает?

— Это ясно, — сказал тогда Юрген. Сосчитать, сколько будет дважды два, он уже давно умел.

— Не правда ли, это же действительно абсолютно ясно? — сказал его брат и, должно быть, так увлекся своими воспоминаниями о лекциях по обведу, что тут же привел еще один пример. — Разумеется, я могу спрыгнуть с десятого этажа и перед этим заявить, что умею летать. Гравитация и всякие перегрузки, появляющиеся при свободном падении, меня ничуть не интересуют. Я вовсе не зависим от них! Однако зависимость эту мы устанавливаем уже после экзитуса.

— После чего?

— После экзитуса, то есть после того, как мы установим смерть.

— А-а!

Тогда Юргену стало все еще ясней. Смерть… Что может быть убедительней?

— Да, да, — продолжал тогда Рудольф Рогге, — только после того, как человек познал соответствующие законы природы, стал с ними считаться, научился выбирать между различными возможностями, он создал и самолет и космический аппарат. Смог, так сказать, освободиться от силы тяжести, научился летать. Не правда ли, так ведь оно и есть? Осознанная необходимость равнозначна свободе. Так и с общественной необходимостью. Вот и все.