Путешествие на край комнаты
Шрифт:
Готовлюсь к вечернему мероприятию. Вылезаю из ванной, мучаясь извечным вопросом: что надеть? Я всегда одеваюсь вполне элегантно, но по-настоящему наряжаюсь, только когда выхожу за границу.
Спускаюсь в Финляндию этажом ниже.
Вожусь с замком, и тут дверь неожиданно открывается и на пороге стоит улыбающийся Мика. Ему хорошо за двадцать: не чуть за двадцать, как, я полагаю, ему хотелось бы, а именно что — хорошо, то есть ближе к тридцатнику. На голове у него — бандана, повязанная, как их носят рок-звезды, манекенщики и солдаты-тинейджеры в каком-нибудь плохо организованном вооруженном конфликте, то есть в манере, простительной или, скажем так, допустимой для рок-звезды, манекенщика и солдата-тинейджера. Я знаю, что следует избегать слишком поспешных выводов и что первое впечатление
В одной руке Мика держит дымящуюся сигарету, в другой — бутылку «Лапин Культы». Его радушие, по всей видимости, следует отнести на счет четырех пустых бутылок той же «Лапин Культы», что стоят на столе. Кстати, мне очень понравилось, как Гарба обставил квартиру: минимум мебели, интерьеры в прохладных тонах.
Кроме Мики, присутствуют еще двое. Семейная пара, Силья и Туомас, международные адвокаты. Они оба работают в банке, и им явно неловко за Мику с его чрезмерной охотой до «Лапин Культы». Все трое прекрасно говорят по-английски, хотя я бы, наверное, предпочла, чтобы Мика поменьше выделывался с фразеологическими оборотами. И вообще был не таким разговорчивым. Потому что он говорит без умолку, не давая Силье и Туомасу вставить хоть слово и мастерски пресекая любые попытки сменить избранную им тему.
Мой вопрос о Хельсинки продвигается ровно на полпредложения:
— А как у вас в Хельсинки,..
— Хельсинки. Хельсинки — это не Финляндия. Я вам сейчас расскажу, что такое Финляндия. На первый взгляд это сплошные леса и озера. Озера и леса. Леса и озера. Озера и леса. Леса и озера, озера, озера. — Мика делает паузу, чтобы жадно затянуться сигаретой. Я вижу, что Силья с Туомасом уже закипают от злости, но благоразумно молчат, чтобы не портить вечер в самом начале.
— Ага, — говорю я, — понятно. Леса и озера, а что еще…
— И на второй взгляд, и на третий, и на двести четырнадцатый. Все те же леса и озера. Финляндия — это неправильное название. Финнов в Финляндии, можно сказать, что и нет. Финляндия — это безбрежные необитаемые пространства. Теперь представьте себе, что я повторяю «леса и озера, леса и озера» еще минут пять, пока вас уже не начинает трясти от этих лесов и озер — вот что такое Финляндия. Самый внимательный наблюдатель разглядит также сауны и мобильные телефоны. — Он снова затягивается сигаретой. — Еще у нас есть комары и олени. Олени воняют, комары кусаются. От этих лесов и озер точно можно рехнуться. Вот почему я последние годы живу в Мадриде, уже пять лет как.
В моем путеводителе по Финляндии было написано, что финны в общем народ общительный, но иногда они любят и помолчать, даже в компании — просто посидеть, помолчать этак душевно, как другие народы любят в приятной компании хлопнуть по пиву. Как я понимаю, когда составляли этот путеводитель, Мика был где-то в отъезде. А что до его переезда в Мадрид… первое, что приходит на ум: в такой небольшой стране, как Финляндия, Мику давно перестали пускать во все бары, какие там есть.
Он неожиданно умолкает, впав в пьяный ступор. Силья с Туомасом спрашивают у меня, что у нас в Лондоне есть интересного на предмет побывать-посмотреть. В плане театров, концертов и выставок они знают все лучше меня. Я вообще мало куда хожу.
Отчасти еще потому, что у нас в Лондоне ничего не работает. Ничего. Еще до нашей эры, больше двух тысяч лет назад, Юлий Цезарь построил мост через Темзу. Елизаветинцы тоже построили мост через Темзу [имеется в виду лондонский пешеходный «Мост Миллениума» (Millenium Bridge), открытый 10 июня 2000 года и соединивший собор Святого Павла на северном берегу Темзы с галереей современного искусства Тейт на ее южном берегу. Когда тысячи человек пришли посмотреть и опробовать сооружение в день открытия, мост внезапно начал раскачиваться. После инженерной проверки его пришлось закрыть. 22 февраля 2002 года после двух лет ремонтных работ мост вновь открылся. — Примеч. пер.] — те самые люди, которые были уверены, что в перегнившем навозе самозарождаются утки и что на свете есть страны, где у туземцев только одна нога, но с огромной стопой, так что когда эти туземцы ложатся на
спину, они могут укрыться стопой от солнца, как зонтиком. По всему миру люди строят мосты над бурными водами — мосты длиной в несколько миль. Американцы и русские строят космические орбитальные станции, а мы даже не можем нормально построить мост длиной в жалкие пятьдесят футов, над тихой спокойной рекой, где вода больше стоит, чем течет, — от собора Святого Павла до галереи Тейт. А есть ли смысл, слишком дорого, кому это надо, смешно — клеймо британского предпринимательства.Иногда я задаюсь вопросом, а что думают пассажиры, которым пришлось целый час простоять на перроне под проливным дождем, потому что их электричку отменяли три раза подряд, потому что машинисты укурились в корягу травой или просто решили, что сегодня они на работу не выйдут, потому что им лень, а эти самые пассажиры опоздали на прием к доктору, на который они записались почти год назад, и они даже не могут утешить себя мыслями о предстоящем отпуске, потому что столичная жизнь очень бьет по карману, так что приходится считать каждый пенни, зато какие-то недоучки-грабители, которые только что экспроприировали их кредитные карточки, безнаказанно веселятся за чужой счет и ни в чем себе не отказывают? Мне действительно интересно, что они думают. То есть не то чтобы я постоянно мучаюсь этим вопросом, потому что все это действительно грустно, и еще потому, что у меня и без этого есть чем заняться. Лондон не приспособлен для жизни людей, и очень скоро, я думаю, тут не останется никого, кроме инвестиционных банкиров, клинических психов и туристов. И меня.
Но Силье с Туомасом здесь нравится. Мика умоляет шеф-повара, чтобы ему больше не приносили «Лапин Культу» в индивидуальном порядке. Он сгребает бутылки и ищет, куда б их заныкать, чтобы не соблазняться — картина маслом. Сегодня днем я «прошлась» по Хельсинки, и меня поразил один кадр: какие-то металлические рамы на небольшом пятачке у реки. Там было несколько человек, которые выбивали ковры, переброшенные через верхние перекладины этих рам. Так что я интересуюсь:
— А что, выбивание ковров — это такая национальная финская забава?
Как выясняется, нет; просто такое специальное место, отведенное для выбивания ковров, где жители Хельсинки выбивают ковры за приятной беседой с соседями. Потом Силья объясняет, почему на Сенатской площади в центре Хельсинки стоит памятник царю Александру II.
— Приезжие всегда удивляются, что в центре Хельсинки стоит памятник русскому царю. Но при русских царях мы жили очень неплохо. Мы вели переговоры, много переговоров. Переговоры — это истинно финский метод.
История Финляндии состоит из двух больших глав: сперва ее подавляли соседи слева, то есть шведы, потом ее подавляли соседи справа, то есть русские. После шведов остались замки и шведский язык. После русских вообще ничего не осталось, кроме нескольких ресторанов, но братьев-финнов они не забывают и периодически шлют им приветы — волков и ядерные отходы.
Силья с Туомасом спорят, кто из них лучше говорит по-шведски. Когда Силье было шестнадцать, она сбежала на лето в Стокгольм, чтобы усовершенствовать свой шведский и поработать уборщицей в больнице.
— Нас специально учили, как надо правильно мыть помещение, потому что микробы размножаются очень быстро, и даже крошечная колония под какой-нибудь раковиной способна разнести заразу по всей больнице.
— И какова же секретная техника по уборке шведских больниц?
— Мыть и драить, драить и мыть беспрерывно.
Силья рассказывает, как она упахивалась на работе с утра до вечера, а потом до утра веселилась по клубам, и однажды даже целовалась с телохранителем шведского короля. Мне показалось, что Силья тоскует по тем славным денькам, когда ей было шестнадцать, и жизнь казалась прекрасной и удивительной, и можно было не спать по ночам, и ты жила, как хотела, и ничего не боялась, потому что ты знала, что у тебя есть дом, куда можно вернуться. Мы с ней, похоже, ровесницы. Ей тоже где-то под тридцать, но та шестнадцатилетняя девочка с ее отчаянным и бесшабашным мужеством… этой девочки больше нет. Я хорошо понимаю Силью. Раньше я тоже выделывала такое, на что уже не способна теперь. На самом деле мне уже даже не верится, что я все это делала. Как будто это была и не я. Нет, правда. Мне иногда кажется, что мои воспоминания о прошлом — это какой-то сбой памяти. И на самом деле ничего этого не было.