Путешествие по России голландца Стрейса

15-го я обедал у воеводы. После обеда он подарил мне прекрасное атласное платье, две пары штанов, две рубахи, весьма вежливо угощал, m’offrit sa table fort civilement, и поблагодарил за порядок, который я поддерживаю между сотнею людей, доверенных мне, и за усердие к службе царской.

19-го было получено известие о том, что казаки быстро, a grandes journees, приближаются. Это подтвердили рыбаки и крестьяне, стекавшиеся со всех сторон в город. Во время этой тревоги вообразили, будто бежавшие люди, вместо того чтобы, согласно данному им приказанию, зарядить пушки, положили только после пороха простой пыж, bouchon, или будто положили пыж прежде, чем насыпать порох, а затем ядро, что было все равно. Доверяя подобным неосновательным предположениям, воевода приказал позвать меня и велел разрядить в моем присутствии пушки; я нашел их в порядке. В тот же день начальник нашего корабля подал странное мнение на счет защиты города, после чего ему велено было стоять у Вознесенских ворот, Uvolnofentske, место, на котором находился брат воеводы Михайло Семенович Прозоровский, Prisorofski.

20-го воевода произвел меня в подполковники полка, в который я не хотел поступить. Тем не менее я вступил в должность против желания полковника, который, воображая, что я сильно добивался этого места, сказал мне однажды, что теперь не время происков, а время думать о защите отечества. Но воевода был так добр, что вывел его из заблуждения; тогда он вызвался хлопотать об утверждении меня в этой должности, за что я поблагодарил его и просил не беспокоиться об этом. На другой день мне назначили пост близ места стоянки этого полковника, в наименее защищенной части крепости.

22-го стали появляться казаки и в тот же день послали одного из своих людей вместе с Московским [210] священником с требованием сдачи города. Кроме письма к воеводе, было письмо на Немецком языке ко мне, в котором советовали мне, чтобы я, если хочу остаться в живых, воспрепятствовал своим людям сражаться, и ни во что бы не вмешивался. Воевода разорвал письмо, не дочитав его и тотчас же приказал обезглавить обоих депутатов. На другой день около 300 неприятельских лодок подошли к городу и расположились вдоль виноградника, лежащего всего в полумили; в тоже время подожгли Татарский квартал. Стоя с воеводою на крыше его дома и заметив, что несколько рыбачьих лодок сновали взад и вперед по реке, я сказал ему, что это не может быть терпимо, так как эти люди, не смотря на свою бедность, могли быть в сообщничестве с неприятелем. Найдя это мнение весьма основательным, воевода приказал разрушить все лодки, а из четырех пойманных мятежников двух велел повесить, а двух других обезглавить.

210

Т. е. не принадлежавшим к шайке Разина.

23-го мой полковник предложил опять очень обязательно утвердить меня в моей должности, я же отвечал ему по-прежнему. В тот же день мы приказали раздать солдатам бочку крепкого пива и табак, подаренный нам одним из верноподданных, agents, царя. В следующую ночь, обойдя укрепления, я бросился на матрац, чтобы заснуть час или два, но не успел, так как пришли мне доложить, что мятежники шли штурмовать, venaient a l’assaut и были у Вознесенских ворот, porte Vvosnasinske. Между тем, заметив приближающуюся шайку, un escadron, я приказал стрелять из нашей пушки; в это время Фома Бальи, Bailli, Английский полковник, вооруженный латами, пришел ко мне с несколькими Немецкими офицерами и сказал, что им изменили и что его стрельцы ранили его в ноги и лицо за то, что он убеждал их поступить честно, a bien foire, и мужественно отражать смертельного врага.

Ужасная резня в городе Астрахани.

Хотя измена была явна, и я не сомневался в ней, но сделал вид, что верю, будто зло на самом деле не так велико, и посоветовал ему возвратиться к своему посту, где, как я надеялся, найдет (подчиненных ему) стрельцов сговорчивее. Он и его спутники послушали меня и отправились туда. Стрельцы сначала выказали готовность слушаться его приказаний, что, впрочем, продолжалось недолго, и полчаса спустя пришли мне сказать, что всех их заковали. В то самое время, когда мне говорили об этом, один Немецкий капитан ²¹¹, стоявший подле меня, был схвачен, связан и умерщвлен своими слугами. Это кровавое зрелище напугало бывшего при мне хирурга, который, чтобы спастись от изменников, хотел, противно моему желанию, броситься со стены; но я не допустил его до этого, предлагая более верное средство к нашему спасению. Я заметил внизу башни отверстие, весьма способное для бегства, и повел туда его с его слугою и двумя матросами из нашего экипажа. Когда мы спустились, то сторожа, узнавшие меня, пропустили нас, сначала хирурга, потом меня, но мы не видели больше ни слуги, ни матросов. Как только мы прошли (отверстие), то влезли по шею в воду для того, чтобы пройти к Татарскому кварталу, месту, наиболее безопасному для нас. Во время (этого) перехода мы подверглись множеству ружейных выстрелов. Мы шли не более получасу, когда встретили двух человек, которых приняли за казаков. При виде их хирург испугался и, не думая о том, что делает, выстрелил в них из пистолета и, растерявшись, бросился в реку. Между тем это были двое дворян из города, бежавших, подобно нам, от ярости стрельцов. Как только я узнал их, то сказал хирургу, что ему нечего их бояться и что можем выйти беспрепятственно, но я напрасно говорил, мой хирург ничего не отвечал, а потому я сам вошел в воду и вытащил его оттуда полумертвого от страха. Когда он несколько пришел в себя, мы продолжали путь и четверть часа спустя увидели лодку и спавшего в ней человека, которого мы принудили переправить нас на другую сторону. Этот человек привез нас в деревушку; в ней не было никого, кроме рыбаков, которым мы рассказали о случившемся. Затем, видя, что в этом месте мы не в безопасности, так как оно было слишком близко от города, я предложил хирургу и Русским (дворянам) просить, чтобы нас проводили дальше. Они не хотели и слышать об этом; но наконец, первый не без труда согласился. Я имел при себе около 35 Голландских франков, на которые купил палатку, десять фунтов хлеба и топор, с чем отправились искать более безопасного убежища. На расстоянии двух или трех часов встретили рыбаков, которым рассказали о своем несчастии и разорении Астрахани. Они выказали нам сочувствие и обещали по возможности помочь нам. Они проводили нас к своим хижинам, где мы встретили одного полковника, двух Московских капитанов и 46 солдат. Эти люди отправились из Терского городка, Terki, в Астрахань, не зная, что казаки завладели ею. Когда полковник узнал об этом, то решил возвратиться с своими капитанами, а стрельцов оставить там.

И так мы все пятеро сели в одну лодку и приказали везти себя к морю, не удаляясь от берега из опасения встретить то, от чего бежали. В конце дня мы заметили лодку, старавшуюся приблизиться к нам. Но чем более усилия употребляла она для этого, тем усерднее мы старались на веслах уйти от неё. Однако ж это было бесполезно, и вскоре мы попали в руки наших врагов. Это были вышеупомянутые 46 стрельцов, которые, рассердившись за то, что полковник покинул их, решили отомстить за себя. Нас было так мало, и мы были так плохо вооружены, что не могли противустоять им и помешать ограбить нас почти до нага. После этого связали нам ноги и привезли к рыбакам, у которых мы оставили их утром. Там они заперли полковника в церковь и позволили молиться, сколько ему угодно; нас же покрепче связали и охраняли всю ночь. На другой день они направились с нами к Астрахани, которую чрез два часа и увидели. Когда же мы были от нее на расстоянии ружейного выстрела, то они отошли в сторону для того, чтобы поделиться награбленным у своих офицеров и у нас. В это время я думал, что, будучи свободны, мы могли бы побежать к лодке, броситься в нее и пуститься в открытое море, поверил это хирургу, который, думал принести пользу, и передал наше намерение полковнику. Этот трус, надеясь изменой нам умилостивить своих мучителей, посоветовал им наблюдать за нами: те последовали его совету. Не взирая на это, я стоял на своем решении и сказал хирургу, что если мне не удастся занять лодку, то у меня есть руки для того, чтобы переплыть на другой берег реки, откуда пойду к Татарам, которые, как я надеялся, хорошо примут меня. Минуту спустя я отделился и побежал изо всех сил к неглубокому месту реки. Недалеко однако ж я ушел незамеченным: за мной (вскоре) погнались и, когда я готов был броситься в реку, камень, сбивший меня с ног, дал врагам время настигнуть меня. Они все бросились на меня с таким бешенством и так били, что я не думал уже оправиться. В таком состоянии они связали мне руки и ноги и бросили, как животное, в лодку, куда через минуту вошли сами и повезли нас в Астрахань. До приезда туда хирург предложил им за меня выкуп в 500 флоринов, а за себя 250. Они отвечали, что не могут не свезти нас в Астрахань, но сделают все, чтобы спасти нам жизнь. Было около шести или семи часов вечера, когда мы вошли в город, в котором прежде всего привели нас к Разину, предводителю казаков, сидевшему на улице около архиерейских палат и пившему с своими старшинами, которые, подобно ему, были совершенно или почти пьяны. Этот предводитель спросил хирурга, кто он таков, и когда узнал об его специальности, то даровал ему жизнь и послал перевязывать раненых из своей шайки. Мне предложил он тот же вопрос, а хирург отвечал, что я его товарищ.

— Что умеешь ты делать? продолжал он, обращаясь ко мне. Я ничего не отвечал, рассчитывая на хирурга, который так удачно начал, а затем покинул меня. Таким образом я остался один, готовый к смерти, которую считал неизбежною. В то время, когда я старался мужаться, чтобы с твердостью встретить смерть, допросили полковника и приговорили его сбросить с высоты башни, называемой Роскат, Roscat, откуда был сброшен воевода и служивший у него подъячий, chanceler, вытерпев все жестокости, которые только мог придумать варвар. Что же касается остальных дворян, то одни были изрублены на части, а другие потоплены.

В течении короткого моего пребывания пред Разиным, я только и слышал, как говорили о жестокости и мучениях, с которыми так свыкся, что ничем нельзя было поколебать моей решимости. Тогда как я ежеминутно ждал своего приговора к смерти, Стенька пристально посмотрел на меня и приказал дать мне водки. Приказание отдано было очень кстати, так как я чуть не упал в обморок, а две большие чарки этого напитка доставили удовольствие и не допустили до этого, а помогли мне дойти до (месторасположения его) войска, куда он приказал отвести меня. Входя в лодку, находившуюся вблизи предводительской (лодки), я был узнан стрельцом, который сказал вдове некоего дворянина, что я счастливее ее мужа, потому что остался еще в живых. Стрелец сказал это некоторым другим, а те одному Немцу, который, видя, как рубили иностранцев, перешел к казакам в качестве друга, хотя в сущности презирал их. Как только этот молодой человек узнал о моем местопребывании, то навестил меня, очень обласкал и, уходя, заявил, что если найдет возможность услужить мне, то сделает это ото всего сердца.

Я принял его уверения в дружбе так, как следовало, но полагал, что жизнь моя коротка, так как находился в месте, где каждый час топили кого-нибудь из несчастных, в число которых я, без сомнения, скоро должен был попасть. Продержав в течение двух дней в таком смертельном страхе, меня заперли в башню, где связывали мне руки то за спиною, то к ногам, таким жестоким образом, что смерть была бы приятнее для меня. Хирург и Немец, о котором я упоминал, узнав, в каком печальном состоянии находился я, навестили меня, утешали и уверяли, будто это тяжелое время не долго продолжится. — Ах! сказал я им, как легко утешать, когда сам не страдаешь и как неправы здоровые, удивляясь нетерпению страждущего. Несколько минут я ничего не говорил, так как сильные страдания лишали меня по временам голоса и языка. Как только я в состоянии был говорить, я просил их постараться о том, чтобы они прекратили мои мучения и поскорее лишили бы меня жизни, потому что смерть была единственным моим утешением. Тщетно они убеждали меня ждать безропотно, пока Небо решит мою участь: я умолял их понять, что терпение мое иссякло, и я непременно хочу умереть. У казаков запрещалось просить о заключенных, и никто не смел этого сделать, не рискуя при этом жизнью. Между тем молодой человек, сопровождавший хирурга, вышел с решимостью пренебречь этим приказанием и попросить о том, чтобы положили конец моим мучениям.

Через час после того, как они оставили меня, вошли казаки и связали мне еще сильнее руки и ноги вместе. В таком положении они бросили меня совершенно нагого в яму, где жабы и многие подобные им животные ползали по мне всю ночь, которую я провел, моля Бога принять мою душу как для того, чтобы покончить мои настоящие страдания, так и во избежание еще угрожавших мне мук.

На другой день мои друзья пришли сказать мне, что предводитель требует меня; сняли с меня оковы и повели к нему. После нескольких слов он приказал мне следовать за Фабером (так звали молодого Немца, о котором я так много говорил) и жить с ним до нового распоряжения. Я прожил у него три или четыре дня. В течение этого времени не проходило минуты, в которую бы кого-нибудь не лишили жизни, изрубив на части или повесив за ноги.

3-го Июля первые мои мучители вытащили меня из дома Фабера и привели на берег реки, угрожая бросить в нее, если я не заплачу им 500 франков выкупа, обещанных за меня хирургом. Великодушный Фабер сказал, что у меня все отняли, и я не в состоянии дать им то, чего они требуют, но он им заплатит. «Дети, сказал он, отсчитывая деньги, вот выкупные деньги за моего друга, часть которых принадлежит и мне, так как я служу тому же господину, но я уступаю вам свою долг, разделите все между собою и оставьте в покое моего друга». Затем он повел меня с собою и продолжал заботиться обо мне, как об отце. Три дня спустя повели меня к предводителю, который пил с своими друзьями в погребе воеводы. Здесь я увидел трех казаков, нарядившихся в лучшие мои одежды. Там оставался я с четверть часа, в течение которой предводитель несколько раз пил за мое здоровье, чему я вовсе не радовался, опасаясь каждый час того, что, будучи пьян и привыкши к жестокостям, он прикажет умертвить меня. В таком страхе я думал только о том, как бы удалиться, и сделал это без шуму, как только представилась возможность.