Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике

К смысловой точности стремился и язык духовной оды. Этот язык рождался в сложном соединении церковнославянизмов, западноевропейских лексических элементов и живого русского языка и выработался в особую книжную речь, связанную с ломоносовским представлением о «высоком штиле». Это был язык, в котором присутствовало достаточно большое количество слов — понятий, слов — символов, освященных традицией, связанных с церковностью. Этот язык тяготел к канону, лишь позднее переродившемуся в систему поэтических штампов, созданную романтизмом. В этом языке особенно значительна роль церковнославянизмов, определявших сакральность поэтического слова.

Чем более многообразной, более светской становилась русская литература, тем тоньше в ней делался слой церковнославянизмов, но, к счастью, так и не исчез, оставшись необходимейшей частью литературного языка.

В. В. Виноградов в свое время заметил, что «до второй половины XVIII в. сохранились пережитки религиозно — культового, мистического отношения к “священным” словам и следы богословско — схоластической интерпретации их» [13] . Но то, что ученый называет пережитками, наиболее стойко сохраняется именно в духовной поэзии, несмотря на все изменения поэтического языка и строя.

13

Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. М., 1982. С. 89.

В письме к жене, А. А. Андреевой, от 2 июня 1955 года Даниил Андреев приводит стихотворение «И расторгнул наши руки Азраил…». И она в ответном письме делает ему чрезвычайно любопытное замечание: «Ты говоришь такое новое, почему же это новое надо выражать архаизмами, славянизмами — “горе влеком я”? И “Азраил”, и “успенье”, и даже “Приснодева” почти требуют “философско — религиозного словаря”».

Отвечая на эту критику, Андреев, соглашаясь с некоторыми конкретными замечаниями, отстаивает свое право на особый язык, и указывает на принципиальную важность иных понятий.

Это понятия православной культурной традиции, а именно в ней поэт ищет средств выражения для представших перед ним мистических реальностей, что впрямую связывает Андреева с духовной поэзией. И хотя он не однажды говорит о том, что «язык нащупывает новый», основы этого языка узнаваемы. Особенно наглядны они в цикле «Миры просветления» «Русских богов».

Рисуя «Миры просветления», воссоздавая структуру этой части собственной мистической вселенной и говоря о своих видениях, прозрениях, не соотнесенных непосредственно с земной вещностью, поэт ищет особые краски, необходимые слова. Тут он не может избежать некоторого переизбытка абстрактных понятий и космических образов. Но, несмотря на вводимую в стих собственную терминологию (например: Шаданакар, брамфатура, даймон, демиург), его речь неизменно содержит и церковнославянизмы, и книжные обороты, связанные с богословской литературой, и просто церковную лексику. В этом цикле мы встречаем и херувимов, и Отчее лоно, и Богом творимое Я, и богосыновнее я, и ковчег, и Христовы силы, и чашу Лазаря, и бесов, и ангелов, и миропомазанность, и царский елей, и Богоидею, и прообраз горний, и клир, и литургию, и алтарь — примеры можно продолжать и продолжать. А те картины, которые он рисует, легче всего соотносятся с картинами космологических духовных од.

Читаем открывающее главу стихотворение «Шаданакар». В нем в поэтическую речь врывается язык философский, понятийный:

Все, что незримо, и все, что зримо В необозримых сферах Земли. Это — она, ее мраки и светы, Вся многозначность ее вещества. Вся целокупность слоев планеты…

Здесь, конечно, вспоминается речевой сплав державинской оды «Бог»:

О Ты, пространством бесконечный, Живый в движенье вещества… [14]

14

Державин Г. Р. Духовные оды. М., 1993. С. 66.

В самой образной ткани цикла Андреева то тут, то там проглядывает ее теснейшее родство с духовной одой.

Солнц многоцветных царская нега Ринет лучи, коронуя, к челу… —

у Андреева.

А вот Ломоносов, «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния»:

Не солнце ль ставит там свой трон? [15]

Или Херасков:

В златой являлся порфире Всходяще солнце… [16]

15

Ломоносов М. В. Избр. произведения. Л.,1986. С. 205.

16

Херасков М. М. Бог. // Утренний свет. Ч. 1. Октябрь. 1777. С. 158.

У Андреева:

Отрезок вьющейся в мирах дороги. Не жди кромешной тьмы заокошечной: Миры — бесчисленны и тропы многи…

У Хераскова:

Светилам круги сделав многи, Им перстом показал дороги… [17]

У Державина:

Светил воззженных миллионы В неизмеримости текут… [18]

17

Херасков М. М. Ода о Величестве Божии // Опыт Трудов Вольного Российского Собрания. 1776. Ч. 3. С. 59.

18

Державин Г. Р. Духовные оды. С. 67.

У Андреева:

Как сверканье ста солнц на реке…

У Державина:

Как солнце в малой капле вод… [19]

У Андреева:

Там над сменой моих новоселий, Над рожденьями форм надстоя, Пребывает и блещет доселе Мое богосыновнее Я; И мое — и твое — и любого, Чья душа — только малый ковчег; Всех, чью суть оторочило слово Ослепительное: человек.

19

Там же. С. 68.

У Хераскова:

Подобно вижу Человека: В его вникаю существо: О коль творение драгое! В нем скрыто бытие другое: И там сияет Божество! И в лике Серафимов, будет Сиять безгрешный Человек… [20]

Подобные примеры (их легко умножить) показывают прямую связь поэзии Даниила Андреева, проявляющуюся на разных стилистических и семантических уровнях, с традициями духовной поэзии.

Попробуем вчитаться в одно из стихотворений Андреева, на первый взгляд, не очень-то с ними связанное. Это стихотворение «Заходящему солнцу» (1931–1950) из цикла «Сквозь природу»:

20

Херасков М. М. Мир // Утренний свет. Январь. 1778. Ч. 2. С. 75–76.

Как друзья жениха у преддверия брачного пира, Облекаются боги в пурпуровые облака… Все покоится в неге, в лучах упованья и мира — Небо, кручи, река. И великим Влюбленным, спеша на свидание с Ночью, Златоликий Атон опускает стопу за холмы — Дивный сын мирозданья, блаженства и сил средоточье, Полный счастья, как мы. Поднимает земля несравненную чашу с дарами — Благовонья, туманы и ранней росы жемчуга… В красноватой парче, как священники в праздничном храме, Розовеют стада. Вечер был совершенен — и будет вся ночь совершенной, В полнолунных лучах, без томленья, скорбей и утрат, Да хранит тебя Бог, о прекраснейший светоч вселенной, Наш блистающий брат!

Этот гимн заходящему солнцу при первом прочтении кажется чрезмерно книжным. Правда, в цикле он не случаен. Ему предшествует еще одно стихотворение о закатном солнце: «Есть праздник у русской природы…», стихотворение с более выразительной пластикой и живым лирическим трепетом. В нем уже дан образ не только «огненного шара», но и явления одухотворенной вселенной, которое -

Беззнойно, безгневно, эфирно — Архангельский лик наяву.

А в последующем стихотворении — «Соловьиная ночь» — изображается «чуткий сон бытия». Потому несомненно, что для поэта гимн «Заходящему солнцу» — необходимое и существенное звено цикла.